Главная | Регистрация | Вход
...
Меню сайта
Форма входа
Категории раздела
СРОЧНО ! ВАЖНО ! [0]
ДОСТОЙНО ВНИМАНИЯ [0]
ЭТО ИНТЕРЕСНО МНЕ, МОЖЕТ И ВАМ? [0]
Поиск
Календарь
«  Март 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Наш опрос
Если бы Вы решали судьбу Николая 2
Всего ответов: 74
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0
    статистика посещений сайта
    ТЭФФИ

    Он и они

    ж."СЛОВО", 1991г, №11 -  Публикуется   впервые   в   СССР.   Печатается с сокращениями.

    Это было вскоре после японской войны.

    Время было удивительное, и вспоминается оно какими-то обрывками, словно кто-то растерял листики дневника и перепутались трагические записи с такими нелепыми анекдотами, что только плечами пожимаешь: неужели все это бы до? Неужели были такими и дела, и люди, и мы сами?

    Да, это именно так и было.

    Россия вдруг сразу полевела. Студенты волновались, рабочие бастовали, даже старые генералы брюзжали на скверные порядки и резко отзывались о личности государя...

    Уже давно в литературных кругах поговаривали о необходимости начать новую газету. У поэта Минского было разрешение, но не было денег. Деньги достал Горький. Редактором предполагался Минский. В литературном отделе должны были работать Горький, Гиппиус (как поэт и как литературный критик Антон Крайний) и я. Политическое направление газеты должны были давать социал-демократы с Лениным во главе. Секретарем редакции намечался П. Румянцев, заведующим хозяйственной частью Литвинов, по прозвищу Папаша. Наш будущий секретарь нашел для редакции прекрасное помещение на Невском, парадный холл, швейцар. Все были радостно взволнованны. Минский вдохновился лозунгом Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», уловив в, нем правильный стихотворный размер, и написал гимн.

    Гимн был напечатан в первом номере газеты. Называлась газета «Новая Жизнь».

    Интерес к этой «Новой жизни» был огромный. Первый номер вечером продавали уже по три рубля. Брали нарасхват. Наши политические руководители торжествовали. Они приписывали успех себе.

    —  Товарищи    рабочие    поддержали.

    Увы! Рабочие остались верны «Петербургскому Листку», который печатался на специальной бумаге, особенно пригодной для кручения цигарки. Газетой интересовалась, конечно, интеллигенция. Новизна союза социал-демократов с декадентами (Минский и Гиппиус), а к тому же еще и Горький очень всех интриговала.

    В нашей роскошной редакции начали появляться странные типы. Шушукались по уголкам, смотрели друг на друга многозначительно.

    В газетном мире никто их не знал. В общем, все они были похожи друг на друга. И даже говорили одинаково, иронически оттягивая губы и чего-то не договаривая.

    Румянцев шагал бодрыми шагами циркового дрессировщика. Он был всем доволен и с нетерпением ждал Ленина, чтобы похвастаться, как он чудесно наладил дело...

    В приемной нашей редакции сидел Румянцев и с ним еще двое. Один — уже знакомый из «шептунов», другой новый. Новый был некрасивый, толстенький, с широкой нижней челюстью, с выпуклым плешивым лбом, с узенькими хитрыми глазами, скуластый. Сидел, заложив ногу на ногу, и что-то внушительно говорил Румянцеву. Румянцев разводил руками, пожимая плечами и явно возмущался. «Шептун» ел глазами нового, поддакивал ему и даже от усердия подпрыгивал на стуле.

    Когда я вошла, разговор оборвался.

    Румянцев назвал мое имя, и новый любезно сказал:


    —   Знаю, знаю (хотя знать, собственно говоря, было нечего).

    Его имени Румянцев не назвал. Очевидно, я и так должна была понять, кого  я вижу.

    —   Вот, Владимир Ильич не доволен помещением, — сказал Румянцев. (Ага, Владимир Ильич! Значит, это и есть «он»).

    —   Помещение отличное, — прервал Ленин, — Но не для нашей редакции.

    И как могло вам придти в голову, что нашу газету можно выпускать на Невском. И какого роскошного швейцара посадили! Да ни один рабочий не решится пройти мимо такой персоны. А ваши хроникеры! Куда они годятся? Хронику должны давать сами рабочие, j


    —   Уж не знаю, что они тем напишут, — ворчал Румянцев.

    —   Все равно. Конечно, все это будет и безграмотно, и бестолково, это не важно. Мы тут такую статейку как следует обработаем, выправим и напечатаем. Таким образом, рабочие будут знать, что это их газета, раз мы уделяем внимание их собственным произведениям. Это очень важно.

    —   А литературную критику, отчеты о театрах и опере тоже будут писать рабочие? — спросила я.

    —   Нам сейчас театры не нужны. И никакая музыка не нужна. Статей и отзывов ни о каком искусстве в нашей газете быть не должно. Только рабочие хроникеры могут связать нас с массами. А этот ваш хваленый Львов дает только министерские сплетни. Он нам абсолютно не нужен.

    —   Пожалуй, и весь литературный отдел покажется вам лишним? — спросила я.

    —   Откровенно говоря, да. Но подождите. Продолжайте работать, а мы все это реорганизуем.

    Реорганизация началась сразу же. Началась с помещения. Явились плотники, притащили доски и разделили каждую комнату на несколько частей. Получилось нечто вроде не то улья, не то зверинца. Все какие-то темные углы, клети, закуты. Иногда выходило нечто длинное, вроде стойла на одну лошадь. Иногда маленькое, вроде клетки на небольшого зверя, скажем, для лисицы. И внутренняя стена так близко, что если поставить перед зрителем решетку, то можно было бы подразнить зверя зонтиком и даже, если не страшно, погладить. В некоторых закутах не было ни стола, ни стула. Висела только лампочка на проводе.

    Появились в большом количестве новые люди. Все неведомые и все друг на друга похожие. Выделялись из них Мандельштам, умный интересный собеседник; А. Богданов, скучноватый, но очень всеми ценимый; Каменев, любящий, или, во всяком случае, признающий литературу. Но они почти никогда в редакции не появлялись и были, насколько я понимаю, заняты исключительно партийными делами. Остальные собирались группами по закутам, становились в кружок, головой внутрь, как баранята во время бурака. В центре кружка всегда была в чьей-нибудь руке бумажка, е которую все тыкали пальцем и вполголоса бубнили, не то не разбирая в чем дело, не то споря друг с другом. Странная была редакция.

    Нетронутой оставалась только одна большая комнате для редакционных собраний.

    Собрания эти велись довольно нелепо. Приходили люди, ничего общего с газетой не имеющие, толклись тут же у стенки за стульями, пожимали плечами, глубокомысленно иронически опускали углы рта там, где все было просто и ясно и никакой иронии вызвать не могло. Вроде того, что набирать покойников петитом или общим шрифтом.

    Во время одного такого заседания кто-то доложил, что пришел некто Фаресов (кажется, из народников), хочет принять участие в газетной работе.

    —   Никто не имеет ничего против Фаресова? — спросил Ленин.

    —  Никто.

    —  Он мне только лично не симпатичен, — пробормотала я. — Но это, конечно, не может иметь значения.

    —  Ах, так, — сказал Ленин, — ну, если он почему-нибудь неприятен Надежде Александровне, так Бог с ним совсем. Скажите, что мы. сейчас заняты.

    Боже мой, какой джентльмен! Кто бы подумал!

    А П-в шепнул мне:

    —   Видите, как он вас ценит.

    —  А по-моему, это просто предлог, чтобы отделаться от Фаресова, — ответила я.

    Ленин (он сидел рядом) покосил на меня узким лукавым глазом и рассмеялся.

    А жизнь в городе текла своим чередом.

    Молодые журналисты ухаживали за молодыми революционерками, наехавшими из-за границы.

    Была какая-то (кажется, фамилия ее была Градусова — сейчас не помню), которая разносила в муфте гранаты, и провожающие ее сотрудники буржуазной «Биржевки» были в восторге,

    —  Она очень недурно одевается и ходит к парикмахеру и вдруг — а муфте у нее бомбы. Как хотите — это не банально. И все совершенно спокойно и естественно. Идет, улыбается. Прямо душка!

    Собирали деньги на оружие.

    Вот такие небанальные душки приходили в редакции газет и журналов, в артистические театров и очень кокетливо предлагали жертвовать на оружие. Одна богатая актриса отнеслась к вопросу очень деловито. Дала двадцать рублей, но потребовала расписку.

    —  В   случае,    если    революционеры придут грабить мою квартиру, так чтобы я могла показать, что я жертвовала в их пользу. Тогда они меня не тронут.

    Ко мне пришел Гусев. Я собирать отказалась, И не понимаю, и не умею. У меня как раз сидел английский журналист, сотрудник «Тайме». Он засмеялся и дал Гусеву десятирублевый золотой. Гусев положил добычу в большой бумажный мешок из-под чуевских сухарей, В мешке - уже был сбор — три рублевки и двугривенный.


    Вскоре после этого произошла у меня с этим Гусевым забавная встреча. Мои буржуазные друзья повезли меня после театра ужинать в один из дорогих ночных ресторанов, с музыкой и артистической программой. Публика там бывала богатая, пили шампанское.

    Вот вижу я, недалеко от нас сидит девица, к стилю этого дорогого кабаре совсем не подходящая. Густо набеленая, разляписто одетая —- прямо Соня Мармеладова с Сенного рынка. А рядом с ней из-за серебряного ведра с бутылкой шампанского выглянуло какое-то знакомое лицо. Выглянуло и сразу спряталось. Я даже не смогла разглядеть, кто это. Но вот один из моих спутников говорит:

    —  Там за третьим столиком какой-то тип вами заинтересовался. Все поглядывает.

    Я быстро обернулась и сразу встретилась глазами с Гусевым. Это он прятался от меня за бутылку. Он и опять спрятался, но, очевидно, понял, что я его узнала, и решил действовать. Красный, распаренный и растерянный, подошел к нашему столу.

    —  Вот в каких ужасных вертепах приходится иногда прятаться, — сказал он хриплым голосом.

    —  Бедненький, — вздохнула я. — Как я вас понимаю! Вот и наша компания тоже решила здесь спрятаться, Пoдумать только, что приходится иногда терпеть. Музыка, балетные номера, неаполитанские песни. Прямо ужасно!
    Он покраснел еще больше, засопел носом и отошел.

    Критическую статью Антона Крайнего (3. Гиппиус) ив литературную тему не напечатали. Отчет о театре, о новой пьесе, тоже не поместили.

    —  Почему?

    —  Ленин говорит, что это не должно интересовать рабочего читателя, который литературой не интересуется и в театры не ходит.

    Спросила у Ленина.

    —  Да, это верно. Сейчас не время.

    —  Но ведь нашу газету читают не только рабочие.

    —  Да, но те читатели нам не интересны.

    —  А не думаете ли вы, что если вы совершенно устраните всю литературную часть газеты, то она потеряет много подписчиков, А это будет для вас материально не выгодно. Кроме того, если газета превратится в партийный листок, ее наверное скоро прихлопнут. Пока в ней мелькают литературные имена, цензура относится к ней не слишком внимательно. Эти литературные имена — это ваш щит. Без них сразу обнаружится,   что   это   просто   партийный листок и, конечно, с ним церемониться не станут.

    — Ничего. Это дело провалится, надумаем другое.

    —  Хорошо. Значит, ни театров, ни музыки не нужно.

    Присутствовавший при разговоре Гуковский   сочувственно   кивал   головой. Поговорила с Румянцевым.

    —  Петр Петрович, а ведь газету закроют.

    —  Ну вот, пойдите, потолкуйте с ним. Кроме того, у нас есть обязательства по отношению к литературной группе. У нас договор. Газета разрешена не имя Минского. Мы не имеем права выживать его из редакции. Это будет безобразнейший скандал на весь литературный мир.

    Уходя из редакции, увидела Гуковского. Он разбирал почту.

    —  А вот это отлично! Билеты в оперу. Жена обожает музыку. Непременно пойдем.

    —  Ну нет, друг мой. Никуда вы не пойдете, — остановила я его. — Это было бы уж совсем  нетвердокаменно. Сотрудники газеты не имеют права пользоваться даровыми билетами, раз о театрах не будет отзывов. Вы ведь только что разделяли мнение Владимира Ильича, что ни литературы, ни музыки сейчас не нужно. Будьте последовательны. Вот так — возьмем и разорвем дружно вместе эти гнусные предложения на беспринципное времяпрепровождение.

    Спокойно сложила билеты и разорвала их крестом на четыре части.

    Конечно, уже через полчаса мне было досадно, что я его обидела. Ну, пошел бы с женой в оперу, послушал бы «Евгения Онегина», отдохнул бы душой. Ну, конечно, он благоговеет перед Лениным, и боится, и поддакивает — все это понятно. Но ведь и он человек. Музыки-то и ему хочется. Да еще и жена любит... И чего я озлилась! "Хорошо бы достать билеты и послать ему от неизвестного. Слышали вот, что вы любите музыку... Да ведь он, пожалуй, еще испугается. Откуда такой слух пошел? Ему оперу и знать-то не полагается. Это уже не шаг вперед, а прямо с места два назад. Но как на душе все-таки нехорошо. Если опять билеты пришлют, непременно подсуну их к нему в стойло.

    Ленин жил а Петербурге нелегально. За ним, разумеется, следили. Не могли не следить. Тем не менее он свободно приходил каждый день в редакцию и уходя, чтобы его не узнали, поднимал воротник пальто. И ни один из дежуривших шпиков ни разу не полюбопытствовал — что это за личность, так усердно   прячущая   свой   подбородок.

    Буколические были времена, и лее жевал траву рядом с ягненком.


    Замечая, какую роль играет Ленин среди своих партийцев, я стала к нему приглядываться.

    Внешность его к себе не располагала. Такой плешивенький, коротенький, неряшливо одетый мог бы быть служащим где-нибудь в захолустной земской управе. Ничто в нем не обещало будущего диктатора. Ничто не выражало душевного горения. Говорил, распоряжался, точно службу служил и казалось, будто ему и самому скучно, да ничего не поделаешь.

    Держал себя Ленин очень просто, без всякой позы. Поза всегда вызывается желанием нравиться, жаждой красоты. Красоты Ленин не чувствовал никогда и ни в чем. Так, Луначарский был барином и поэтом. Румянцев — орлом. «Шептуны» все Робеспьеры и мараты, хотя в присутствии Ленина поджимали хвосты. Все позировали. Разговаривал Ленин с Маратами тоном дружелюбным и добродушным, объяснял им то что они не сразу ухватывали. И они умиленно благодарили Ильича за науку.

    —  И как это мы так? А ведь как просто! Ну вот, спасибо.

    И так, держа себя добродушным товарищем, он мало-помалу прибирал всех к рукам и вел по своей линии, кратчайшей между двумя точками. И никто из них не был ему ри близок, ни дорог. Каждый был только материалом, из которого вытягивал Ильич нитки для своей ткани.

    О нем говорили «Он».

    —  Он еще здесь?

    —  Он не придет? Он не спрашивал? Остальные были «они».

    Он никого из них не выделял. Зорко присматривался узкими монгольскими глазами, кого и для какой цели можно использовать.

    Этот ловко проскальзывает с фальшивым паспортом — ему дать поручения за границу. Другой недурной оратор — его на митинги. Третий быстро расшифровывает письма. Четвертый хорош для возбуждения энтузиазма в толпе — громко кричит и машет руками. Были и такие, которые ловко стряпали статейки, инспирированные Ильичем.

    Как оратор Ленин не увлекал толпу, не зажигал, не доводил до исступления, как, например, Керенский, в которого толпа влюблялась и плакала от восторге. Я сама видела эти слезы на глазах солдат и рабочих, забрасывавших цветами автомобиль Керенского на Мариинской площади. Ленин очень деловито долбил тяжелым молотом по самому темному уголку души, где прячутся жадность, злоба и жестокость. Убеждал, разнуздывал и одобрял то, на что многие тихие души и решиться не смели. Долбил Ленин и получал ответ без отказа.

    —  Будем грабить, да еще и убьем.

    Друзей или любимцев у него, конечно, не было. Человека не видел ни в ком. Да и мнения о человеке был он довольно низкого. Сколько приходилось наблюдать, он каждого считал способным на предательство, на расчет, на измену из личной выгоды. Всякий был хорош, поскольку нужен делу. А не нужен — к чёрту. А если вреден или даже неудобен, то такого можно и придушить. И все это очень спокойно, беззлобно и разумно. Можно сказать, даже добродушно. Он, кажется, и на себя смотрел тоже не как на человека, а как на слугу своей идеи. Эти одержимые маньяки очень страшны.


    Но, как говорится, — победителей не судят.

    Кто-то   ответил    на    эту   поговорку;

    —  Не судят, но часто вешают без суда.

    Прошел слух, будто черносотенцы из «Чайной Русского Народа» собираются устроить погром «Новой Жизни». Составлены списки всех сотрудников и раздобыты их адреса. Намечена уже ночь, когда прямо пойдут по квартирам расправляться с нами.

    Все решили в ту ночь дома не ночевать.   Мне   тоже  строго   велели   куда-нибудь уйти. Но вышло так, что я вечером была в театре, а оттуда поехала к знакомым ужинать и попала домой уже к пяти часам утра. Решила, что если черная сотня хотела меня убить, то на это была в ее распоряжении целая ночь, а утром будет уже дело неподходящее. Спросила прислугу, не приходил ли кто? Нет, говорит, никто не приходил. Так все и обошлось благополучно. Днем выяснилось, что вообще никого из редакции не обеспокоили.

    Тем не менее настроение в редакции было беспокойно, но уже по другим причинам.

    Румянцев рассказал нам, что Ленин требует порвать соглашение с Минским, завладеть газетой целиком и сделать ее определенным органом партии. Румянцев протестовал, находя это неприличным. Газета разрешена на имя Минского, он ответственный редактор. Какого же мнения будут о нас в литературных кругах?

    -— На ваши литературные круги мне наплевать, — отвечал Ленин. — У нас царские троны полетят вверх ногами, а вы толкуете о корректном отношении к каким-то писателям.

    —   Но ведь договор-то заключил я, — защищался Румянцев.

    —  А порву его я.

    Но прежде чем он порвал этот несчастный договор, он напечатал в «Новой Жизни» статью, которая всех перепугала. Насколько помню, это было что-то о национализации земли. Минскому было сделано предостережение. Он пришел в редакцию очень расстроенный.

    —  Я ответственный редактор, а вы меня оставляете в полном неведении о помещаемых вами статьях. Еще одна такая статья, и мне грозит ссылка.
    Пришла и жена Минского, поэтесса Вилькина.

    —  Я боюсь, — говорила она. — Вдруг мужа сошлют в Сибирь. Он не выдержит, у него слабые легкие.

    И в ответ на эту законную тревогу послышалось подхихикиванье:

    —  Ничего, не беда. Климат в Сибири здоровый. Это ему даже — хи-хи — полезно.

    Получалось неприятно и грубо. Минский даже не ожидал такого отношения. Выручил его П-в.

    —  Уезжайте  сейчас  же   за  границу.

    —  Да меня, пожалуй, и не выпустят.

    —  Я вам дам свой паспорт. И не теряйте времени.

    Через несколько дней Минский пришел прощаться в редакцию. Показы» вал новенький заграничный паспорт, в котором, на листке для Англии, было вписано «джентльмен» (П-в был дворянин).

    —  Вот, — смеялся Минский, — теперь у меня имеется правительственное удостоверение, что я настоящий джентльмен.

    Он скоро уехал, и вся наша литературная группа решила уходить. Попросили вычеркнуть наши имена из списков сотрудников. В этой газете нам, действительно, больше уже делать было нечего.

    Просуществовала газета недолго, как и можно было предвидеть. Ленин поднял повыше воротник пальто и, так никем и не узнанный, уехал за границу на несколько лет.

    Вернулся он уже в запломбированном вагоне.


    "Против Ильича"

    В истории отечественной журналистики было известно две газеты с названием «Новая жизнь». Любопытно, что выход обеих — по времени очень непродолжительный — совпадал с революционными потрясениями в России. Этим, правда, сходство ограничивалось. Первая «Новая жизнь» — фактически орган РСДРП, петербургская легальная большевистская газета — просуществовала с 27 октября (9 ноября) по 3(16) декабря 1905 года. Следующая — выходившая в Петрограде с апреля 1917 по июль 1918 — была антиподом первой, представляя меньшевистское направление. (Именно в ней было опубликовано известное заявление Каменева и Зиновьева, предуведомляющее о вооруженном восстании.) Первую прикрыли за большевизм, вторую — за антибольшевизм (сегодня в газетных киосках можно видеть «Новую жизнь» третьего поколения..).

    В «буколические», по словам Надежды Александровны Тэффи, времена выхода первой большевистской газеты, когда «лев жевал траву рядом с ягненком», сама Тэффи был только начинающим автором. Один из ее приятелей (сын сенатора, но близкий к социал-демократам) настойчиво советовал Надежде Александровне познакомиться с Лениным, уверяя, что ей просто необходимо у него «учиться». И все же — не будь этих полутора месяцев существования «Новой жизни», как знать, пересеклись ли бы их пути: ее — блестящей барыни, близкой самым высоким общественным кругам, преуспевающего автора «Биржевых ведомостей», о чьем творчестве с одобрением отзывался государь; и его — фанатика и лидера бесконечно далекой ей идеи, внешне смахивающего на служащего из захолустной земской управы.

    Тэффи и сама через сорок пять лет с изумлением переспрашивала себя: да неужели все это было? И уверялась: "Д,а, это именно так и было. РОССИЯ ВДРУГ CPAЗУ ПОЛЕВЕЛА (Выделено мной. — Е. Т.). Студенты волновались» рабочие бастовали, даже старые генералы брюзжали на скверные порядки и резко отзывались о личности государя».

    Спустя полвека, сквозь толщу лет, из чужой страны, события того времени будут вспоминаться со смешанным чувством трагического и анекдотичного. Но тогда и она, «покорная духу времени», сочиняла революционные стихи. В них «было все, что полагалось для свержения царизма:- и «красное солнце свободы», и «мы ждем, не пробьет ли тревога, не стукнет ли жданный сигнал у порога...», и прочие молнии революционной грозы»  (* Тэффи, Федор Сологуб — газ. Новое русское слово, Нью-Йорк, 9 янв. 1949 г., с. 2.) Стихотворение называлось «Пчелки». Кто-то послал его в Женеву Ленину, и так состоялось их заочное знакомство.

    Встретились же впервые они в помещении только что образованной редакции «Новой жизни» на Невском, когда Ленин вернулся из-за границы. Он сразу взялся за реорганизацию; сначала — газеты, затем — России. В своих воспоминаниях Надежда Александровна рассказывает как раз об этом первом этапе «перестроечной» деятельности Ильича.

    История «Новой жизни» 1905 года — своего рода парафраз басни про телегу, в которую впрягли коня и трепетную лань. Противоестественный союз «твердокаменных» марксистов и утонченных декадентов (к числу которых принадлежал сам редактор газеты поэт Н. Минский), даже и расцвеченный именами литературных знаменитостей, был изначально обречен. Тем не менее редакции удалось подготовить 28 номеров газеты (из которых, правда, 15 было конфисковано) и довести тираж   почти   до   80  тысяч   экземпляров.

    Для сегодняшнего «подготовленного» читателя не станут откровением публикуемые здесь восломиндания Тэффи о В. И. Ленине, отличные от официальной версии этого образа. Это рассказ — порой недобрый и зачастую язвительный, но не оставляющий сомнения в непредвзятости суждений и меткости характеристик — о живых людях, не близких мемуаристке по духу, но близко наблюдаемых и знаемых. И, может быть, именно это, одно из немногих оставшихся сегодня неподкупных свидетельств современника, позволяет сделать образ «вождя мирового пролетариата» «живее всех живых»...

    Трудно удержаться от соблазна привести цитату из гневной рецензии на воспоминания Тэффи, опубликованной, как*ни удивительно, в нью-йоркском «Новом русском слове». Рецензент, назвавший себя Аргусом, писал в ней: «Космополитка Тэффи (псевдоним) опубликовала злостную статью против Ильича, не могущую не вызвать глубочайшее возмущение в сердцах всех прогрессивных людей... Бессмертный образ великого Ильича, друга и соратника гениального товарища Сталина, нарисован госпожой Тэффи со свойственной всей русской эмигрантской клике мелочностью и злостью... Злоба матерых врагов социализма бессильно разбивается о твердокаменный утес миролюбивого советского народа, строящего лучшую жизнь на обломках капиталистического мира. Сколько денег, госпожа Тэффи, вам за вашу клевету заплатил воллстритский людоед и поджигатель   войны   мистер   Даллес?»

    Грустные, грустные времена, когда подобного рода тон не только был допустим, но и уверенно лидировал на страницах печати {и, как выясняется, не только нашей). Но, быть может, именно Тэффи своим творчеством приближала то время, когда страшненькие выклики Аргуса с очевидным саморазоблачением* обратились пародией. Ведь не зря говорят, что смеха боится даже тот, кто уже ничего не боится.

    ЕЛЕНА ТРУБИЛОВА {публикация и послесловие)