Главная | Регистрация | Вход
...
Меню сайта
Форма входа
Категории раздела
СРОЧНО ! ВАЖНО ! [0]
ДОСТОЙНО ВНИМАНИЯ [0]
ЭТО ИНТЕРЕСНО МНЕ, МОЖЕТ И ВАМ? [0]
Поиск
Календарь
«  Март 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Наш опрос
ХОТИТЕ ЛИ ВЫ ЖИТЬ В ЕДИНОЙ СТРАНЕ?
Всего ответов: 96
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0
    статистика посещений сайта
    Комендант взглянул на начальника гарнизона, начальник гарнизона — на коменданта: и оба потупились...

    —  Да поймите же, что мы не можем... Присяга...

    —  Время идет. Пора кончать: в моем: распоряжении только час... Или вы попробуйте меня арестовать, или я вас арестую.

    Офицеры радостно подняли на меня глаза: выход был найден.

    —  Арестовать вас как. представителя Исполнительного Комитета — мы не считаем возможным.

    —  Значит, не о чем разговаривать: вы арестованы, господа. И я спрашиваю вас уже как арестованных: где бывший император?

    —   В Александровском! дворце... Но вас туда не пропустят, даже если бы вы повезли нас с собой. Именной приказ Корнилова — без его личного письменного распоряжения — не пропускать никого, хотя бы даже из министров.

    Но я не слушал дальше: время действительно шло... Повернувшись к выходу, я увидел у драпировки телефонный аппарат... Перевести арестованных в другое помещение... Опять — лишняя нервность. Уже одно появление моих ординарцев вызвало, заметное волнение в канцелярии. А мне хотелось иметь за собою тыл — по возможности спокойным.

    —   Через час я окончу свое поручение. Дайте мне слово, что в течение этого времени вы не подойдете к телефону. Я оставлю вас тогда в этой комнате.

    Опять переглянулись полковники. И ответили в голос: «Даем слово».

    Тарасов-Родионов скучал в автомобиле. Я сел...: «В Александровский дворец и — полным ходом, товарищ шоффер...».

    * * *

    У правого крыла дворца — наглухо припертые железные ворота. Часовой, — видимо, опознав комендантский автомобиль, — подошел на вызов, дружелюбно похлопал по крылу машины, но пропустить внутрь, за ворота   отказался  наотрез. Запрщено настрого — под страхом расстрела. Насилу добился вызова караульного начальника. Прапорщик, совсем еще зеленый, по-детски важный и взволнованный, как всегда бывает с молодежью в «ответственных» караулах, — торопливо подтвердил запрет. «Никого и ни в коем случае»,

    —  Я прислан с особо важным поручением от Петербургского Исполнительного Комитета. Что же мне — тут, на морозе — показывать свои документы. Никакая инструкция не предусматривает всех возможностей. И — вы меня простите, прапорщик,— не мне у вас, а вам v меня учиться...

    Еще минута колебаний — и первый, труднейший шаг сделан: мы за решеткой, в помещении наружного караула. Тарасов остался в автомобиле — замещать   меня — «на  случай».

    Я показываю прапорщику свои документы.

    Юноша совершенно растерян.

    —  Что же вам: угодно?

    —  Пройти во внутренний караул.

    —  Но я и сюда не имел права пустить вас. Генерал Корнилов...

    Опять это сакраментальное имя... Выплывает в памяти лукавое, под маской «солдатского» простодушия лицо, на недавнем заседании Исполкома с участием генералитета, — вкрадчивая речь «о великой чести командовать революционными войсками, первыми сбросившими иго...». Отчего в глубине этих глаз, обводивших тогдашнее собрание наше таким ласковым!, гладящим взглядом, чудилась мне затаенная, втянувшая в себя когти, как тигр перед прыжком, непримиримая злоба?..

    —   Приказ Корнилова... Есть приказы звучнее: Именем Революционного Народа. Вы проводите меня во внутренний караул.

    —  Но я не могу. отлучиться с поста..: Разрешите вызвать дворцового коменданта.

    —  Вызывайте, но — ни слова лишнего.

    Короткое молчание: ждем. Прапорщик  нервно  оправляется.

    У притолоки разводящий упорно, хмуро смотрит в пол, на мои сапоги.

    Комендант, ротмистр Коцебу, появился через несколько минут. Круглый, подфабренный, подчищенный, вихляющий задом под кургузым уланским вицмундиром. Взаимное представление. Прапорщик докладывает. Коцебу читает мои документы.

    —  Во внутренний караул? Ничего подобного. Начальник караула будет отвечать уже за то, что он пропустил вас за ворота. Мы имеем строжайшее распоряжение законной власти...

    —  А Совет — власть незаконная, по-вашему, ротмистр? Начальник караула ни за что не будет отвечать. А вот вы, господин комендант... У вас, видимо, короткая память: с 27 февраля прошло всего 10 дней.

    —   Но          ваш... comment dit-on (как это называется. — франц. г— Ред.)... Исполнительный Комитет должен понимать, что нельзя ставить людей в такое положение... Ваш же Совет признал Временное Правительство, как признаем его мы. А вы хотите, чтобы не выполняли его приказаний и слушались воли...

    —  Чьей воли, ротмистр?

    На секунду — наши взгляды скрестились... Коцебу закусил ус. Я улыбнулся.

    —  Досказать за вас? Не только «власти», — но и силы.
    Улан    оглянулся на дверь.

    —  Не пугайтесь, я один. Прибывший со мной авангард революционного Петроградского гарнизона остался, пока, на станции. Ну, что же, идемте?

    —  Я сейчас протелефонирую Корнилову.

    —  Вы этого не сделаете.

    Коцебу вздернул голову и смерил меня — с головы до ног. Повернулся и пошел к аппарату

    Я сделал шаг вперед. "В таком случае, ротмистр, вы арестованы».
    Разводящий у притолоки вздрогнул, выпрямился и застыл. За дверью . звякнули винтовки подымавшихся солдат.

    Коцебу   остановился,   посмотрел на караульного начальника, на ефрейтора, пожевал губами и, поведя ожирелым плечом, процедил сквозь зубы:

    —   Вы применяете силу? Что же, ваше дело: идемте...

    По каким-то проулкам, темными переходами, мы прошли в широкий подземный коридор, мимо запертых засовами, забитых дверей, около которых лишь кое-где застыло серели фигуры часовых. Наконец послышался гомон, гул перекрестных голосов — коридор вывел в обширную, скупо освещенную электрическими лампочками комнату, переполненную солдатами: за нею — вторая, — такая же и так же переполненная: на беглый подсчет — не меньше батальона.

    —  Здорово, товарищи! Поклон от Петроградского гарнизона; от Солдатского Совета.
    Бодро и душевно, бесстройно отзывается казарма. Лежавшие подымаются с нар, грудятся к проходу. Коцебу, вобрав толстую шею в тугой воротник, торопится дальше.

    —  Какой полк?

    —  2-й стрелковый. Дело выиграно.

    Я остановился: мгновенно наросла вокруг толпа. В коротких, резких словах разъяснил я солдатам:, в чем' дело, — зачем меня прислал сюда Совет. И сразу — посумрачнели глаза, сдвинулись брови, ощетинилась только что ласково гудевшая беззаботная казарма.

    —  Мирно, no-доброму, без крови, товарищи. Но твердо: как революционный народ хочет, так тому и быть. Петроград на вас надеется — видите, я один пришел к вам: вам! передаем..мы это дело... не выдадите.

    —   Не выдадим, товарищ. — Статочное ли дело... — Разве мы не понимаем. Пока от Соаета приказа не выйдет — не сменимся... — Пока стоим, не вывезут — ни прямиком!, ни обманом...

    Кто-то схватил меня за руку. Обернулся: нахмуренный, взволнованный поручик.

    —  Что вы делаете? Идите скорее — офицеры вас ждут.

    Следом за ним я прошел в комнату, где толпилось вокруг ораторствовавшего Коцебу человек 20 офицеров. Все были явно и резко возбуждены. Не успел я войти, как был охвачен тесным- угрожающим кольцом. Заговорили в перебой...

    —  Это Бог знает, что такое... Возмутительно... Только что стали успокаиваться — опять мутить, опять разжигать...

    —  Одну минуту, господа, — перекрикивает          разноголосый хор — знакомый по лицу, где-то давно виденному — немолодой уже прапорщик. Вспоминаю, кадет из младших «лидеров» — приходилось встречаться на междупартийных совещаниях. Он оттягивает меня за рукав в дальний угол — за драпировку.

    — Вы меня узнали? Вы меня помните? Значит, можете мне поверить... Вы затеяли игру с огнем!... Убить Императора в его дворце, поскольку он под нашей охраной, — полк не может допустить. Если комендант города, комендант дворца пропустили, вас, это дело их совести... Но наши офицеры...
    Я искренно засмеялся...

    —  Разве у меня вид Макбета или графа Палена?., это имя более знакомо гвардии. И разве каждый социалист - революционер — уже обязательно цареубийца?

    —  Но Коцебу говорит...

    —  За то, что говорит Коцебу, — он и ответит... Я отвечаю за себя — только.

    —  По его словам, в вашем документе...

    —  Вот мой документ.

    —  Коцебу прав: ваше поручение... страшно средактировано: страшно: иного слова не подберу: в нем есть мандат на цареубийство.

    —  В нем есть худшее, если хотите. Но Коцебу все-таки налгал...  Господа офицеры...

    Рассказываю о плане «Варренского бегства», о решении Исполкома. И в мере того, как я говорю, как будто спокойнее становятся офицеры, только немногие, из старших, продолжают нервничать.

    —  Пусть так... Но все же — врываться во дворец; отстранять полк так, как вы его отстранили... И восстанавливать солдат против офицерского состава... Мы знаем, что v вас в Петрограде делается! Что вы им говорили?

    Но младшие перебивают, оттирают потихоньку капитанов.

    —  Вы напрасно тревожились там, в Исполкоме. Стрелки безоговорочно примкнули к революции. Вы знаете, вчера, когда приехал бывший Император, мы чуть не с бою заняли караул: сводно-гвардейский полк ни за что не хотел сменяться, а мы ему не верим... Не можем верить; ведь он составлялся по особому отбору — там что ни человек — чья-нибудь креатура. Мы, все-таки добились своего. И ваше недоверие, согласитесь сами, не может не оскорблять нас...

    —  Причем тут недоверие! Если бы оно было — я не пришел бы так, как я есть, а привел бы к вам, под дворцовые стены, хоть целый корпус: Петроград и Кронштадт — не оскудели еще... Но поскольку арест может быть проведен со всею строгостью и здесь, без вызова в Петропавловскую крепость...

    —   Вывезти «его» мы не дадим, — мрачно говорит, отворачиваясь, старый капитан.

    —  Не провоцируйте меня, пожалуйста. Вы сами отлично знаете, что будет вывезен и он, и вы, и кто угодно, если бы это оказалось нужным. Но лишнего шума, еще раз, Совет отнюдь не собирается делать. Поэтому бросьте этот тон. Я не вижу надобности в увозе после того, как поговорил с солдатами. По крайней мере, в данный момент. Солдаты обещали не сменяться — до получения приказа от Петроградского Исполнительного Комитета...

    Офицеры, отойдя к окну, о чем-то совещаются вполголоса. «От имени полка, — отделяется от группы один из старших офицеров, — я даю вам слово,   что пока полк будет занимать дворцовые караулы, ни бывший Император, ни его семья из этих стен не выйдут. А нести караул полк будет бессменно, хотя бы для этого нам месяц пришлось не снимать оружия — впредь до получения указаний от Петроградского Совета. Вы удовлетворены?».

    — Вполне. Нам остается только условиться о мерах охраны.

    Приносят план дворца и прилегающей территории, роспись постов и караулов; по схеме охраны — дворец отгораживается тройным рядом караулов и застав. Кроме того, правое крыло дворца, в котором находится Николай, наглухо изолируется от левого, отведенного бывшей императрице и детям. По инструкции — никто — не только из членов  бывшей     императорской фамилии, но и прслуги - ни под каким предлогом  не выпускается за дворцовую черту. Каждый, вошедший во дворец с разрешения Временного Правительства, — тем самым становится арестованным. Обратного хода ему уже нет. Даже врач, пользующий больных детей Николая Романова, входит к ним только в сопровождении дежурного офицера.

    — Будьте   уверены:    и мышь не проберется...

    На очереди — последний акт: проверка караулов. «Убедитесь сами, что капкан защелкнут наглухо».

    —  Да, но для этого мне надо еще предварительно убедиться, что «зверь» действительно в капкане... Вам придется предъявить мне арестованного...

    Собеседники мои даже вздрогнули. И, нахмурившись, потемнели сразу...

    —  Предъявить Императора? Вам?.. Он никогда не согласится...

    —  Что за мысль? Да — ведь это хуже, чем...

    —   Не стесняйтесь: чем цареубийство. Совершенно верно. Поэтому-то я и настаиваю...

    —  Бесцельная жестокость... — горячится юный, безусый еще, во френче с иголочки, подпоручик. — Ведь вы на самом-то деле нисколько не сомневатесь, что он здесь, внутри оцепления... Что же, по-вашему, полк станет комедию ломать, стеречь пустые комнаты, что ли? Мы все видели его. Мы даем вам честное офицерское слово, что он — замкнут. Вам недостаточно нашего честного слова? Вы не верите офицерскому честному слову?

    Опять звучит в голосах угроза. И мирный исход, только что казавшийся обеспеченным, начинает подергиваться зловещей, багрянеющей дымкой. Потому что, чем резче, чем горячее убеждают меня офицеры, тем яснее для меня вся важность — вся неоценимая важность этого «предъявления», о котором я в первый момент сказал почти что машинально: просто казалось мне нелепым   вернуться в    Петербург с докладом о ликвидации царского отъезда, о закреплении Романова в царскосельском» аресте, не видав самого арестованного. Настроение офицеров, их яростный внутренний, психологический протест — прояснили мне сознание: я понял, что этот акт унижения — да, унижения — необходим; что даже не в аресте, а именно в нем существо моего сегодняшнего посланничества. Ни арест, ни даже эшафот — не могут убить — никогда не убивали самодержавия: сколько раз в истории проходили монархи под лезвием: таких испытаний, — и каждый раз, как феникс из пепла погребальным казавшегося костра, вновь воскресала, обновленная в силе и блеске, монархия. Нет, надо иное. Тем и чудесен был -давний наш террор, что он обменял на физиологию — былую мистику «помазанничества»... И теперь — пусть, действительно, он пройдет передо мной, по моему слову — перед лицом: всех, что смотрят сейчас, со всех концов мира, не отрывая глаз, на революционную нашу арену, — пусть он станет передо мной, — простым эмиссаром революционных рабочих и солдат, — он, Император, «всея Великие и Малые и Белые России Самодержец...», как арестант при проверке в его былых тюрьмах... Этого ему не забудут никогда: ни живому, ни мертвому...

    Я категорически! требую предъявления.

    Офицеры почувствовали, что в этом пункте я не уступлю, и вызвали, наконец, графа Бенкендорфа, церемониймейстера. Если офицеры вздыбились, легко представить себе, что сталось со стариком. Он весь, в буквальном смысле, запенился и в первый момент не мог произнести ни слова.    «Предъявить»...    Его Величество?.. Что занаглое словов... И кому... бунтовщику!.. Будем называть вещи своими словами:  бунтовщику?!!

    Он наотрез отказался «даже доложить об этом Его Императорскому Величеству».

    Опять начались пререкания. Я вынул часы: «Скоро час, как я уехал со станции, на которой меня ожидает мой отряд: если я сейчас не сообщу командиру отряда, что все идет благополучно — это будет сигналом. Через четверть часа семеновцы будут у дворца, — а Петербург двинет вслед за моим авангардом, свои войска на Царское. Судьба Временного Правительства, бывшей династии, всей России, наконец, снова станет на карту. И гадать ли, чья карта будет бита? Реальная сила, действительная сила — у нас в руках, безраздельно. Прислушайтесь к вашим подземным казармам. Разве мне недостаточно вынуть из ножен шашку? И ответственность за то, что произойдет — падет полностью на вас: я сделал все, чтобы избежать крови. Не теряйте же времени понапрасну. Колесо истории не удержать: оно перемелет вам ваши мизинцы»...

    Новая делегация к Бенкендорфу. На этот раз, после недолгой борьбы (я следил за минутной стрелкой), церемониймейстер в свою очередь — «уступил насилию»: «он будет, конечно, жаловаться от имени всех на неслыханное издевательство: Временному Правительству, генералу Корнилову...». «Вы жестоко поплатитесь». — «С наслаждением. Но к делу, к делу».

    Устанавливается ритуал. Император будет мне предъявлен во внутренних покоях, у перекрестка двух коридоров: он пройдет мимо меня, а не навстречу. Я от души расхохотался: «Сделайте одолжение, если вас и его может утешить этот... котильцн...».

    Пока «предваряли монарха»— я позвонил на станцию предупредить о скором своем возвращении — ив наружный караул, чтобы впустили в караульное помещение дежурившего в автомобиле Тарасова-Родионова. Оказалось, впрочем, что он давно уже там — и самым мирным образом обедает с караульным начальником.

    На «предъявление» со мной пошли: начальник внутреннего караула., батальонный, дежурный по караулу, рунд. Долго, демонстративно долго возились с тяжелым висячим замком массивной входной двери, запертой еще, кроме того, на ключ. У двери этой стоял сильный караул — ближайший к арестованным, воинский пост: внутри замкнутого оцеплением крыла дворца—не было ни одного солдата: мера, в высшей мере рациональная — ибо она раз навсегда исключала возможность общения арестованных с внешним миром — неизбежного, если бы «узники» могли подойти к страже. Ибо, как" доказывает извечный опыт — нет стражи, которая устояла бы перед соблазном — жалости, уважения или подкупа... А при данной системе Николай Романов оказывался в буквальном смысле слова «замурованным» в этом — наглухо, без малейшей связи, отрезанном от мира дворцовом крыле — со своими лакеями и поварятами.

    Но внутри этой клетки все было оставлено Временным Правительством по-прежнему — так, как было оно до катастрофы, в былой расцвет «Большого Императорского Дворца» — со всей его роскошью, со всем его ритуалом. Когда сквозь распахнувшуюся, наконец, с ворчливым шорохом дверь мы вступили в вестибюль, — нас окружила — почтительно, но любопытно, — фантастической           казавшаяся на фоне «простых» переживаний революционных этих дней — толпа придворной челяди. Огромный, тяжелый, как площадной Александр Трубецкого — гайдук, в медвежьей, чаном, шапке:  скоооходы; придворные арапы, в золотом расшитых, малиновых бархатных куртках, в чалмах, острыми носами загнутых вверх туфлях; выездные — в треуголках, в красных, штампованными императорскими орлами отороченных пелеринах. Бесшумно ступая мягкими подошвами лакированных полусапожек, в белоснежных гамашах — побежали перед нами вверх, по застланным коврами ступеням, лакеи «внутренних покоев»... Все по-старому: словно в этой, затерянной среди покоев дворцовой громаде — не прозвучало и дальнего даже отклика революционной бури, прошедшей страну из конца в конец.

    И когда, поднявшись по лестнице, мы «следовали» сквозь гостиные, «угловые», «банкетные», переходя с ковров на лоснящийся паркет и вновь коврами глуша дерзкий звон моих шпор, — мы видели, у каждой двери застывшими парами — лакеев, в различнейших, сообразно назначению комнаты, к которой они приставлены, — костюмах: то традиционные черные фраки, то какие-то кунтуши... белые, черные, красные туфли, чулки и гамаши... А у одной из дверей — два красавца лакея в нелепых малиновых повязках, прихваченных мишурным аграфом на голове — при фраке, белых чулках и туфлях...

    В верхнем коридоре (под стеклянной крышей), обращенном в картинную галерею, — нас ожидала небольшая кучка придворных, во главе с Бенкендорфом; здесь же вертелся еще до нас «при переговорах» проскочивший Коцебу. Придворные были в черных, наглухо застегнутых сюртуках. Шагах в шести — восьми от места нашей встречи со свитой — коридор пересекался накрест другим: по нем-то и должен был выйти ко мне бывший император.

    Я стал посередине коридора: правее меня Бенкендорф, по левую руку Долгорукий и еще какой-то штатский, которого я не знал в лицо. Несколько отступя кзади стояли пришедшие со мной офицеры.

    Бенкендорф, не сдержавшись, стал мне шептать на ухо (здесь все говорили   вполголоса
    —   ведь «Его Величество изволили быть в соседних   покоях»)
    —  что-то об «оскорблении Величества», о том, что «только исключительная снисходительность монарха, его искреннее желание сделать все, чтобы успокоить своих заблудших, — но верных, чтобы там ни говорили... верных ему подданных — заставило его пойти навстречу моему заявлению, которому он лично, Бенкендорф, не находит названия...». Мое имя ему известно; он знал отца, помнит деда. «И как вы, именно вы, с прошлым вашего рода — могли пойти на такое оскорбление Величества!.. Если бы еще кто-нибудь из этих parvenus, там — в Таврическом из этих, как они называются: на «идзе». Но вы! И в таком виде!».

    Вид у меня, действительно, был «разинекий»: ведь со дня переворота почти не приходилось раздеваться. Небритый, в тулупе с приставшей к нему соломой, в папахе, из-под которой выбиваются слежавшиеся, всклокоченные волосы. И эта рукоять браунинга, вынутого из кобуры, так назойливо торчащая из бокового кармана. Долгорукий не сводит с нее глаз...

    Где-то в стороне певуче щелкнул дверной замок. Бенкендорф смолк и задрожавшей рукой расправил седые бакенбарды. Офицеры вытянулись во фронт, торопливо застегивая перчатки. Послышались быстрые, чуть призванивающие шпорой, шаги.

    Он был в кителе защитного цвета, в форме лейб-гусарского полка, без головного убора. Как всегда, подергивая плечом и-потирая, словно умывая, руки, он остановился на перекрестке, повернув к нам лицо — одутловатое, красное, с набухшими, воспаленными веками, тяжелой рамой окаймлявшими тусклые, свинцовые, кровяной сеткой прожилок передернутые глаза. Постояв, словно в нерешительности, — потер руки и двинулся к нашей группе. Казалось, он сейчас заговорит, мы смотрели в упор, в глаза друг другу, сближаясь с каждым его шагом; Была мертвая тишина. Застылый — желтый, как у усталого, затравленного волка, взгляд императора вдруг оживился: в глубине зрачков — словно огнем полыхнула, растопившая свинцовое безразличие их — яркая, смертная злоба. Я чувствовал, как вздрогнули за моей спиной офицеры. Николай приостановился, переступил с ноги на ногу и, круто повернувшись, быстро пошел назад, дергая плечом и прихрамывая.

    Я выпростал засунутую за пояс правую руку, приложил ее к папахе, прощаясь с придворными, и, напутствуемый шипением брызгавшего слюной Бенкендорфа, двинулся в обратный путь. Мои спутники подавленно молчали. И только в вестибюле один из них, укоризненно качнув головой, сказал: «Вы напрасно не сняли папахи: Государь, видимо, хотел заговорить с вами, но когда он увидел, как вы стоите...».

    А другой добавил: «Ну, теперь берегитесь. Если когда-нибудь Романовы опять будут у власти, попомнится вам эта минута: на дне морском сыщут...».

    Петербург — Москва 1917 — 1918 г.
    Предисловие, подготовка текста,   публикация А. САВЕЛЬЕВА