Главная | Регистрация | Вход
...
Меню сайта
Форма входа
Категории раздела
СРОЧНО ! ВАЖНО ! [0]
ДОСТОЙНО ВНИМАНИЯ [0]
ЭТО ИНТЕРЕСНО МНЕ, МОЖЕТ И ВАМ? [0]
Поиск
Календарь
«  Апрель 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
1234567
891011121314
15161718192021
22232425262728
2930
Наш опрос
Если бы Вы решали судьбу Николая 2
Всего ответов: 74
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0
    статистика посещений сайта
    Радуйтесь, Я пришел ! SATOR.ucoz.ru

    АРЕСТ НИКОЛАЯ II

    ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ   СЕРГЕЯ   МСТИСЛАВСКОГО
    г.Книжное обозрение, 31 авг 1990 (8-9), 7 сент 1990 (6)



    Этой публикации могло бы не быть, если бы я не прочитал воспоминаний замечательного русского поэта-философа Леонида Мартынова (см. «КО», № 12 за 1990 г.), где он рассказывает о книгах, читанных им в юности и оставивших в его душе неизгладимый след на всю жизнь. Там есть следующие строки: «...И, наконец, великолепнейшая книга Сергея Мстиславского «На тропе» («Крыша мира»), стоящая всех прочих вместе взятых книг этого безумца, столь жалко кончившего антиофицерским романом, вызвавшим отвращение даже у сталинских блюстителей литературных нравов. Но это была прекрасная книга, книга о Туркестане, о Памире, книга о том, как формировались революционные воззрения Мстиславского, о том, как в него, студента, искателя памирских руд, русского Александра Македонского влюбилась памирская пэри, приняв его, Мстиславского, за Александра Македонского, как мне помнится, если не фантазирую»,

    Обратитесь к «Энциклопедии гражданской войны», к учебникам, справочникам, пособиям, монографиям, посвященным Февральской и Октябрьской революциям, — в них вы не найдете ни строчки об этом «безумце». Он выпал из нашего исторического прошлого, как выпали тысячи имен, исчезнувшие вместе с их владельцами в сталинских застенках и лагерях, замаранные клеветой или просто не влезавшие в железную схему   «Краткого курса».

    А между тем Сергей Дмитриевич Мстиславский (его настоящая фамилия Масловский) — неординарная историческая личность, прошедшая сквозь Дантов вихрь трех российских революций.

    Вот две точки на его жизненном пути, между которыми судьба протянула свою нить. В 1912 году, находясь в камере Петропавловской крепости, Мстиславский так определил свой «символ веры»: «На крови стоит мир, и жизнь есть борьба. И дорога перед тобою свободна только на полет копья, — если твоя рука сильна и глаз меток. ...Сверши, - чтобы жить. Ибо ни одной  стороны  не прибавит небо  к твоей земной песне ... И если не сложится твоя жизнь в песню - ты умрешь безотклика". А умирая на больничной койке, в эвакуации, в военном сорок третьем, он, по свидетельству современника, завершал свою жизнь другими словами: «Родина — одна нерушимая семья, показать ее отца — Сталина... чью отцовскую заботу повседневно чувствует каждый из нас, какая благодарная задача писателя!». Как понять логику его жизненной судьбы, сложную для разгадывания биографическую тайну, некую раздвоенность характера, отразившую страшную явь российской истории?

    Кто он? Революционер... Он был одним из крупнейших идеологов левых эсеров, последователем и почитателем «горной философии» Ницше, революционным синдикалистом и романтиком, принадлежал к числу ближайших соратников Марии Спиридоновой, руководил Февральским восстанием в Петрограде, свергнувшим самодержавие, арестовывал Николая II с семьей в Царском Селе, входил в Президиум II Всероссийского съезда Советов, будучи председателем его левоэсеровской фракции, стал свидетелем рождения советской дипломатии, участвуя в «первом» Бресте — переговорах о перемирии с немцами в ноябре 1917 года, входил в состав депутатов Учредительного собрания, разогнанного большевиками, и был председателем Комиссии ВЦИКа по расследованию этих событий. Он состоял комиссаром партизанских отрядов и формирований Советской Республики в 1918 году, был одним из основателей партии «борьби-стов» на Украине, избран в состав первого советского украинского правительства. Мстиславский участвовал в мятеже левых эсеров, за что я подвергся заключению в помещении Кремля, где он содержался вместе со Спиридоновой и Измаилович. По решению V съезда Советов они должны были предстать перед судом.

    Ученый — антрополог, этнограф... Еще в гимназические годы Мстиславский увлекся ориенталистикой, перечитал едва ли не всю литературу о Туркестане и Центральной Азии, мечтал . о научной карьере, будучи студентом Петербургского университета, он совершил с научной целью пять экспедиций в Среднюю Азию, изучил многие местные языки, объехал всю Восточную Бухару и Памир, тогда еще — в конце 90-х годов прошлого столетия — совершенно не исследованные, что дало ему обильный материал для романа о Туркестане. Писатель, публицист, драматург... На счету Мстиславского более пятнадцати романов и повестей, десять пьес да никем не подсчитанное число статей в различных газетах и журналах дореволюционной поры.

    Родился Мстиславский в 1876 году в семье генерал-майора, известного профессора николаевской Академии Генерального штаба Д. Ф. Масловского, основателя «русской школы» военной истории, и принадлежал по своему положению   и воспитанию к аристократическому кругу столичного высшего офицерства. Он получил блестящее домашнее, а затем и университетское образование — свободно владел шестью языками, брал уроки живописи у академика Розанова, неплохо музицировал, Два обстоятельства наложили отпечаток на его личность. «Отталкивание от среды, к которой я принадлежал по рождению, — писал Мстиславский впоследствии в своей неопубликованной автобиографии, — без замены ее долгое время какой-либо иной, сделало меня крайним индивидуалистом, одиночкой». Это «отталкивание от среды» и нетерпимое неприятие серой обыденности взрастили другую черту Мстиславского — романтизм. Приверженец своеобразной релятивистской концепции жизни, он считал «действие», «битву» естественным и необходимым состоянием человека, который живет в полном смысле этого слова только в атмосфере романтических подвигов, гроз, революций.

    Круг его общения в дореволюционные и послереволюционные годы был широчайший (не считая военных, писателей и деятелей искусства) — от Николая II, великих князей до Ленина, Троцкого; от Милюкова, Струве, Керенского до Гапона, эсеров, эсдеков... Его нелегальная деятельность в военной организации эсеровской партии, знакомства и связи в разных сферах общественной, политической и культурной жизни, вытекавшие из его активной роли в масонских ложах (он был автором устава ордена «Великого Востока народов России»), ставили Мстиславского в центр событий, определивших судьбу страны, ив то же время создавали ситуацию некоего социального и морального «даойничества», ставшего большой темой русской литературы и совсем не чуждого нашей действительности. Жизнь Мстиславского протекала как бы «на двух этажах»: «надпольном» — общение с наиболее рафинированными представителями петербургской интеллектуальной элиты, высокий — полковничий — пост в Академии Генерального штаба, кулисы императорской Александринки, где шла его пьеса, светские рауты,    конные      прогулки... И другая жизнь - террористы, боевики, рабочие окраины, конспиратиные сходки, кровавое и отчаянное единоборство с охранкой, тайные типографии, •распространение оружия, прокламаций, листовок... Мстиславский хотел уподобиться античному божеству Протею, обладавшему способностью принимать любой облик, оставаясь все тем же, не меняясь внутренне. Кто знает, удавалось ли это ему?

    После окончания гражданской войны, с середины 20-х годов, Мстиславский как бы уходит «в тень», устраняется от активной политической деятельности, занявшись литературной и редакторской работой. В 20—30-х годах он интенсивно пишет — романы, повести, рассказы, пьесы, киносценарии, рецензии, публицистические статьи. Но и здесь участь Протея, видимо, была уготована ему. Все было в жизни Мстиславского в это время — и стойкость в защите романа Е. Замятина «Мы», и бесспорные литературные и театральные удачи, например, романы «Крыша мира» и «Н* крови», и вынужденный сервилизм и угодничество, доходившие до выступлений а поддержку позорного судилища по делу о «Промпартии», елейные книжки и статьи о Молотове, покаянные письма Сталину, Мстиславский не был репрессирован, но кто сможет измерить степень нравственного падения тех, кому вершители репрессий сохранили жизнь. Сталинизм калечил и уничтожал людей не только физически, но и морально. Судьба сыграла суровую шутку с Мстиславским — она заставила его на себе, въяве проверить теорию «поотеизма»...

    Многое из литературного наследия этого яркого писателя и оригинального стилиста выдержало испытание временем и должно быть возвращено из пыли библиотек, из архивного небытия нашему читателю, Особенно это касается его документальных книг с воспоминаниями о революции, многие из которых еще лежат в рукописях, а те, что изданы, были Долгие десятилетия погребены в спецхранах,

    Мы хотим познакомить читателей с отрывками документальной прозы Мстиславского. Это фрагменты из книги его мемуаров «Пять дней. Начало и конец Февральской революции», вышедшей в 1922 году в Берлине, в издательстве 3. Гржебина, и повествующей о малоизвестных эпизодах Февральского восстания и следующих за ним событиях. В публикуемой здесь в сокращенном виде третьей главе рассказывается о первом политическом кризисе молодой Российской Республики, показавшем нестабильность и сложность обстановки двоевластия в стране и почти совсем не освещенном в нашей исторической литературе.

    Алексей САВЕЛЬЕВ.


    9 марта (ст. ст. 1917 г. — Ред.), утром, когда я по-обычному пришел на работу в военную секцию Петроградского Совета, в глаза метнулось странное малолюдство в ее залах.

    (...)

    В комнатах секции было почти пусто. Я прошел в помещение Союза офицеров - республиканцев, разместившегося в исторических комнатах 41-й и 42-й, где в ночь переворота помещался наш повстанческий штаб. Но и там я застал всего двух-трех приезжих офицеров, да дежурного по Союзу.

    —   Где же все наши?

    —   Было срочное распоряжение Исполкома с утра остаться при своих частях. Мы и вам звонили, да не застали уже дома.

    —   Что-нибудь  случилось? Дежурный пожал плечами: «Не должно быть. В городе тихо. Сейчас говорил по телефону с преображенцами и лейб-гренадерами. Нового ничего».

    В коридоре столкнулся с секретарем Исполнительного Комитета. Как всегда, вихрастый, взлохмаченный, улыбающийся — концы длинного распущенного галстука пляшут не в такт его быстрой походке. Ухватил меня за пуговицу френча: «Вы почему не на заседании?». (...).

    ..............

    Широко и гостеприимно раскрытые обычно двери Чхеидзовского кабинета, в котором шло заседание, на этот раз оказались не только припертыми, но и строжайше охраняемыми. Караул  был  усилен, пропускали только членов ИК: это тоже признак.

    Когда мы вошли, Исполнительный Комитет был уже в полном составе. И сразу почувствовалось настроение необычное.

    (...) Отрывистым шепотом сосед вводит меня в курс происшедшего: в ночь Исполком получил сведения, что Временное Правительство решило бывшую императорскую фамилию, во главе с Николаем II, только что после растерянной мотни между Псковом и фронтом вернувшимся в Царское Село и «формально» специальным актом Временного Правительства) лишенным свободы — «эвакуировать» сегодня, 9-го марта, в Англию. Во избежание каких-либо эксцессов по дороге — сопровождать «фамилию» до Архангельска, где «высылаемые» должны были (под гром салюта, конечно) погрузиться на английское судно — взялся сам Керенский, — по должности прокурора... необъявленной Республики... Акт об «арестовании» оказался, как и следовало . ожидать, только «маневром» для убаюкания нашей бдительности.

    (...) Контрреволюции необходимо было не выпустить «монарха» из игры: пусть сам по себе он был не опасен; ведь для каждого из тех, кто мог присмотреться к нему за долгие годы его царствования, было ясно, что он доподлинный «король» шахматной партии, лишь «неприкосновенностью» отличенный от простой пешки... Но на первый же ход этой венценосной пешки — потянутся по тем же, веками освященным; правилам игры, и офицеры, и кони, и туры... И если на игру эту наложит свою властную и искушенную в сих делах руку еще . и Великобритания, под родственный кров которой спешат укрыться Романовы, — нелегко нам дастся мат, — уже под шахом ныне-стоящему — бессильному, точеному болванчику... Если только он дастся вообще... Ибо — при нынешнем расположении «фигур» — мы легко могли проиграть раньше, чем успеем   развернуть     свою   игру. 

    И тогда реставрации не избежать.

    (...) Все созвучно утверждали: Революция должна оградить себя от всякой возможности восстановления монархии: перчатка, брошенная Временным Правительством', решившим; этот — существеннейший для судеб Революции — вопрос единолично, за спиной Исполкома, — должна быть поднята...

    Но как поднять ее? На этом— запинались ораторы. И в скольких речах — и как ярко — чувствовалось, что заседание наше перекрывала еще тяжелая тень «векового трона»: он был пуст — но он еще не был повержен, разбит в щепы...

    Слишком долго и слишком путано задерживались ораторы на вопросе о том, в какой мере «лично» опасен бывший монарх —и кто из великих князей может и должен подойти под категорию «угрожающих» будущей Республике...1 Мерою опасности, естественно. определяется мера пресечения: вот почему столь безудержно страстные в заявлениях своих об опасности монархии члены ИК тускнели, потупляли глаза, когда логическим ходом мысль заставляла их говорить о судьбе монарха. Были секунды, когда казалось, что столь страшное для меньшевизма,   столь     ранящее  слух  слово - "цареубийство" - уже готово спуститься на нас... как огненные языки на головы апостолов... Но оратору перехватывал горло уже поднятый его мыслью звук — и вновь затягивала собрание зыбкая, туманная пелена — полунамеков, полупризнаний, полуклятв...

    Все облегченно вздохнули поэтому, когда кто-то торопливо внес предложение о прекращении прений: «Время не терпит, пора к делу».

    Чхеидзе (председатель Петроградского Совета.—Ред.) ставит на голосование вопрос: «Допустить ли отъезд царской фамилии?   Кто   против?»

    Как одна, поднялись дружным,  нервным  взметом руки.

    «Но если так, — надо принять меры к тому, чтобы подобные покушения стали, раз навсегда, невозможны: ведь Временное Правительство может повторить, при первом удобном случае, попытку. Республика должна быть обеспечена, от возвращения Романовых на историческую арену. Стало быть, «опасные» должны быть в руках непосредственно у Петроградского Совета. У нас — не у «временных». Не у «временных»...

    «Возражений нет? Более точную формулировку? Излишне: она определится    событиями". И снова — никаких разногласий.

    Переходим к практической части. Президиум осведомляет нас о предварительных мерах, принятых им уже с раннего утра. Весь состав верных Совету офицеров (Союз офицеров-республиканцев) мобилизован. Рабочие боевые дружины в районах поставлены под ружье. Все вокзалы уже заняты ближайшими к ним воинскими частями, под руководством специально командированных Исполкомом эмиссаров. Теперь в связи с состоявшимся решением пленума и «сообразуясь с духом: его» (еще раз мрачно блеснул глазами Чхеидзе), остается довершить начатое — в Царском Селе, где находится царская фамилия. Отряд для этой цели — Семеновцы  и    рота    пулеметчиков, за которую головой ручаются ее офицеры, — уже отправлен на Царскосельский вокзал. Исполкому надлежит только указать чрезвычайного эмиссара, который примет командование над этим отрядом и выполнит только что принятое решение.

    Слово берет опять Н. Д; Соколов (адвокат, член Исполкома Петросовета. — Ред.). Он формулирует требования, которым должен удовлетворять эмиссар— при наличии столь общей, столь туманно формулированной директивы: ибо «решать» , фактически придется там, на месте, и решением этим определится весь ход ближайших политических событий... «В таких условиях одинаково опасны — и горячность, и нерешительность». «Любой ценою» должна быть выполнена сегодняшняя задача — но цена, какова бы она ни была, должна быть определена без ошибки»...

    Сосед, наклонившись, говорит мне что-то невнятное на ухо. Переспрашиваю и в это время  слышу    свою    фамилию.

    Обертываюсь.

    Соколов мотивирует предложение моей кандидатуры. Я чувствую на себе взгляды собрания, настороженные, испытующие... Чхеидзе спрашивает, согласен ли я принять поручение.

    Исполнительный Комитет голосует. Против, воздержавшихся — нет.

    «Поезжайте сейчас же. Отберите, кого найдете нужным из ваших офицеров, и трогайтесь. Мандаты сейчас получите. Автомобиль ждет...».

    Кого взять? Все наши офицеры в разгоне по вокзалам, в районах. В «Союзе» по-прежнему пусто: два, три знакомых по «первым дням» офицера... Из них — штабс-капитан Тарасов-Родионов, пулеметчик, сам вызывается ехать; другой — Любарский — отказывается, хотя в мой отряд входит и его Семеновская рота.

    Едем с одним Тарасовым: на этого можно положиться целиком: спокоен и любит опасность.

    Уже сидя в автомобиле, принимаю мандаты. Первый из них. на мое имя. гласит: «По получении сего немедленно отправиться в Царское Село и принять всю гражданскую и военнукг"власть для выполнения возложенного на Вас особо важного поручения». Второй — на имя Царскосельских властей: о подчинении и всемерной помощи мне «при выполнении порученного мне особо важного государственного  акта».

    (...) Мы ехали без песен. И чем ближе было к Царскому — мрачнели сосредоточенные лица солдат, неотрывно смотревших в окна, на мчавшиеся навстречу полосатые, напуганно кренившиеся верстовые столбы. Голоса становились хриплыми. — «В горле пересохло». А ведь инеем, застылым, разубраны были ели и сиротливые березы перелесков.

    «Вы знаете, — озабоченным шепотом докладывает один из офицеров, — мы почти без зарядов едем: у людей всего rio двадцати патронов и больше не захотели взять... винтовки не заряжены. Только у пулеметчиков комплекты». И, помолчав: «Как бы заминки не вышло, если...».

    «Ничего — перешагнут, если понадобится... Только заранее не надо людей нервить. А что до патронов — если депо до них дойдет — возьмем в Царском у стрелков. Там — на всех хватит...».

    Тарасов-Родионов предлагает учинить нечто вроде военного совета. Но я отклоняю предложение: советоваться не о чем. План действия для меня уже сложился; первые распоряжения я отдаю тут же. Остальные дам после выездки.

    Не доезжая Царского, на последнем перегоне, снижался, снижался солдатский говор , и затих. Среди жуткой напряженной     тишины   подъехала   мы     к вокзалу. Солдаты крестились, примыкая штыки...

    Высадка прошла быстро и сноровисто. Сразу повеселели, подтянулись семеновцы. когда, покрикивая ржавыми голосами своих тяжелых колесиков, в перегон друг другу; выкатились на асфальт вокзала пулеметы. Телефон, телеграф заняты с разбега, без приключений. Начальник станции, оторопевший до дрожи в первый момент, отошел сразу, когда узнал, что арест его — негласный: все сводится лишь к безотлучному наблюдению приставленного к нему офицера. Команды разместились в зале Ill-го класса, составили ружья.

    Комендант станции показался мне предупрежденным: на мое предложение потребовать к вокзалу автомобиль и вызвать немедля в ратушу начальника гарнизона и коменданта Царского Села, он ответил торопливо:

    — Они оба уже в ратуше.

    Я решил выехать в ратушу один, захватив с собою только Тарасова-Родионова и двух стрелков для связи; командование отрядом передал старшему после меня командиру семеновцев с наказом держаться настороже на случай каких-либо покушений со стороны местных властей, о настроении которых нам ничего не было известно, а в случае, если через час я не вернусь и не передам через ординарцев или по телефону дальнейших приказаний, идти с отрядом в казармы 2-го стрелкового полка (по нашим сведениям, на этот полк, по революционности его, всецело можно было положиться), поднять стрелков и двинуться во дворец для выполнения возложенного на нас поручения: «Любой ценой — я повторяю, подчеркивая, — любой ценой обезопасить революцию от возможности реставрации. Смотря по обстоятельствам — или вывезите арестованных в Петербург, в Петропавловскую крепость, или ликвидируйте вопрос здесь же, в Царском. Но так или иначе — чтобы это было накрепко. Перед выступлением сообщите в Петербург по телефону».

    —  Только, пожалуйста, не вызывайте подкреплений, — смеюсь я в заключение. — Нарушьте на этот раз традиции передовой линии. И пока что распорядитесь, чтобы людей накормили...

    Говорю—просто так, для порядка: если бы хоть на секунду поколебалось во мне твердое, радостное внутреннее убеждение, что отряду не придется двинуться с вокзала, я, конечно же, никогда и никому не передал бы командования. Разве такие поручения передоверяют?

    Подошел комендант в сопровождении нашего офицера (он тоже «на положении начальника станции»):

    —  Автомобиль подан.
    Автомобиль       —    маленький,
    двухместный. Я сел с Тарасовым-Родионовым. На подножки стали с обеих сторон назначенные «для связи» ординарцы.

    —  В ратушу!

    «Военные власти» — два ровненьких, совершенно одномастных, даже одинаково лысых полковника в аккуратно застегнутых сюртуках, с «Владимирами» в петлице — ожидали меня в одной из комнат верхнего этажа, драпировкой отделенной от зала, где у канцелярских столов вокруг «столоначальников» целыми табунами толпились посетители. Я предьявил свои мандаты. Полковники переглянулись.

    — Передать командование...

    Но ведь, извините, мы не Петроградскому Совету, а Временному Правительству присягали. А эти документы не имеют визы правительства. Значит, это сделано помимо его.

    —  Совершенно верно. Но должен ли я понять вас в том смысле, что вы... не склонны считаться с постановлениями Совета революционного гарнизона и революционных рабочих Петрограда?

    Полковники опять переглянулись и враз затормошились.

    —  Что вы! Ведь Совет признан и самим Временным Правительством... Но вы же как военный должны понимать, что приказ может быть выполнен нами лишь   в  порядке  подчинения. Мы подчинены генералу Корнилову, командующему войсками округа, и поскольку привезенный вами приказ расходится с данными генералом инструкциями, мы его исполнить, не нарушая воинской присяги, не можем. Впрочем', мы сейчас вызовем1 его к телефону.

    —  Если- бы я нуждался для выполнения своего поручения в генерале Корнилове, я привез бы вам не только его подпись... Оставьте в покое Корнилова. Тем более что в данный момент я вовсе не предполагаю принимать от вас-, по силе этого мандата, дела и командование. От вас требуется сейчас только одно: проводить меня к бывшему императору.

    —  Императору?!.

    Один из полковников быстро потупился и отошел в сторону, второй нервным движением глубоко засунул руку за лацкан сюртука.

    —  Это совершенно невозможно. Мне формально и строжайше воспрещено даже называть кому бы то ни было дворец, в котором Его Величество находится.

    —  Вы отказываетесь?

    —  Я не отказываюсь, — торопливо трясет он головой, — но я должен предварительно получить разрешение генерала Корнилова.

    Опять!..

    — Слушайте, господа. Вы знаете, конечно, что я прибыл сюда с отрядом;. Вместо того чтобы терять время на разговоры с вами, я мог бы попросту поднять ваш гарнизон — одним взмахом руки, одним) боевым сигналом. И если я не делаю этого, то потому только, что уверен выполнить свое задание без грома и треска, один — не вынимая оружия из ножен. Одним именем народа. С вами, без вас — дело будет сделано. Но как оно будет сделано — за это ответите вы. Если вы вынудите моих солдат взяться за винтовки — вы будете отвечать за кровь, Последний раз: где находится бывший император?
    .

    Продолжение следует ...