Главная | Регистрация | Вход
...
Меню сайта
Форма входа
Категории раздела
СРОЧНО ! ВАЖНО ! [0]
ДОСТОЙНО ВНИМАНИЯ [0]
ЭТО ИНТЕРЕСНО МНЕ, МОЖЕТ И ВАМ? [0]
Поиск
Календарь
«  Март 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Наш опрос
Если бы Вы решали судьбу Николая 2
Всего ответов: 74
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0
    статистика посещений сайта
    ПЕРЕД БУРЕЙ

    г. Зарубежом,1987, № 24(1405), с.17-19

    Революционный 1917 год... В феврале сгнившая насквозь, по выражению В. И. Ленина, «телега залитой кровью и грязью романовской монархии» была разбита восставшим народом. Свершилась Февраль, екая буржуазно-демократическая революция. А впереди был Великий Октябрь

    Публикуемые ниже отрывки из воспоминаний Б. Локкарта воспроизводят некоторые эпизоды из жизни предреволюционной России, как ее видел английский дипломат, работавший в те годы в Москве.


    Р. Г. Брюс Локкарт. «Британский агент». Изд-во «Дж. П. Патнем'з санз», 1933.  Нью-Йорк и Лондон.

    R. H. Bruce Lockhart. «British Agen". G. P. Putnam's sons. 1933. New Jork and London.
    На русском языке публикуется впервые.



    Брюсc ЛОККАРТ

    К ЛЕТУ (1915 года.— Ред.) дела на германском фронте обстояли плохо. Русское наступление против Австро-Венгрии было остановлено, и началось контрнаступление. В Москве стали появляться беженцы, что еще больше усугубляло проблему нехватки продовольствия. От моих знакомцев-социалистов я получал тревожившие меня сообщения относительно недовольства и неповиновения среди рекрутов, набираемых в деревнях. Раненые после излечения не желали возвращаться на фронт. Крестьяне не хотели, чтобы их сыновей отрывали от родного поля. Мои друзья-англичане на текстильных фабриках в провинции были чрезвычайно обеспокоены социалистической агитацией среди рабочих. Агитация эта была и антивоенной, и антиправительственной. В самой Москве происходили голодные бунты, помощника полицмейстера забросали камнями.

    Москва, которая всегда отличалась тем, что была настроена куда более антигермански, нежели Петербург (с началом войны Петербург был переименован в Петроград; здесь и далее автор использует старое название.— Ред.), в те дни буквально кипела слухами об интригах в пользу немцев «в самых верхах»... Именно к этому периоду относится самый популярный московский анекдот о войне. В одном из коридоров Зимнего дворца стоит плачущий царевич. Какой-то генерал, покидающий дворец после высочайшей аудиенции, останавливается подле мальчика и гладит его по голове: «Что с вами, мой милый?» И царевич, полусмеясь-полуплача отвечает: «Когда бьют русских,, плачет папочка. Когда немцев — мамочка. А когда же плакать мне?»

    Анекдоты вроде этого рассказывали по всей России, и они чрезвычайно пагубно влияли на умонастроения пролетариата и крестьянства. Москва просто-таки жила всякого рода историями и слухами. Без них дело не обходилось ни в одной компании, ни в одном салоне.


    «СЕРЬЕЗНЫЕ БЕСПОРЯДКИ»

    ОБСТАНОВКА явно требовала действий, поэтому я сел за стол и довершил два дела,- которыми занялся еще до отъезда Бейли (генеральный консул, которого сменил Б. Локкарт, бывший до этого вице-консулом.— Ред.). Одним из них было составление подробного отчета о волнениях на заводах, включая изложение целей, которые преследовали социалисты. Другим был политический доклад о положении в Москве. Он был выдержан в пессимистическом тоне и содержал в себе намек на вероятность серьезных беспорядков в самом ближайшем будущем.

    Мое предсказание о возможных беспорядках почти тотчас же подтвердилось, причем самым драматическим образом. 10 июня в Москве вспыхнули массовые антигерманские выступления, и на протяжении трех дней город находился в руках толпы.

    Я вышел на улицу, чтобы увидеть все своими глазами. В течение первых суток полиция ничего не могла — или не хотела — предпринять Во многих районах города занялись пожары, и поднимись тогда ветер, повторилось бы бедствие 1812 года. На Кузнецком мосту я наблюдал, как хулиганы вдребезги разносили крупнейший в Москве магазин музыкальных инструментов. «Бехштейны», «Блютнеры», концертные и кабинетные рояли, пианино летели на тротуар, где гигантский костер довершал дело уничтожения.

    Лишь на третий день, после того как было применено огнестрельное оружие, власти сумели восстановить порядок. Однако толпа впервые после 1905 года снова ощутила свою силу. У нее пробудился вкус к неповиновению.

    В ходе этого светопреставления существенный урон был нанесен и английской собственности, в силу чего я тотчас же обратился к московскому градоначальнику, а также к генерал-губернатору князю Юсупову (отцу того молодого князя, который впоследствии оказался замешанным в убийстве Распутина) с официальным протестом. Несчастного градоначальника я нашел в состоянии полной прострации. Он понимал, что ответственность за случившееся возложат на него. Так и вышло. Его сместили в течение суток. Князь Юсупов, один из богатейших помещиков России, был в другом положении. Решительно не принимая то, что он называл «прогерманскими тормозами» в Петербурге, он считал, что беспорядки окажут отрезвляющее влияние на нерешительное правительство. Прошло немного времени, и князь Юсупов взял отпуск. На свой пост он уже не возвратился.

    Рассказ о его смещении, или, как он говаривал, о его собственном отказе вернуться на должность, довольно забавен. Вскоре после беспорядков он дал обед в честь нового градоначальника генерала Климовича и губернатора Московской губернии графа Муравьева. Двумя днями позже графу Муравьеву из Петербурга телефонировал товарищ министра внутренних дел и глава тайной полиции Джунковский:

    —   Вы позавчера обедали у Юсупова?

    —  Да.

    —  Подавали стерлядь и холодную куропатку.

    —  Да.

    —   Вы обсуждали сравнительные достоинства московских и петербургских дам.

    —  Да.

    —  Вы пили «мутон-ротшильд» 1884 года.

    —   Верно,— ответил изумленный Муравьев,— однако, черт побери, откуда вам все это- известно?

    —   Ну как же,— отозвался Джунковский.— Я только что получил от Климовича полный доклад.
    Муравьев пересказал этот разговор Юсупову, который страшно вышел из себя, заявил, что он не потерпит, чтобы его помощник шпионил за ним, и поклялся, что не возвратится в Москву дотоле, покуда Климовича не вышвырнут оттуда.

    Климович остался в своем кресле, а Юсупов сдержал свое слово.
    В результате этих достойных сожаления событий я получил от посла приглашение прибыть в Петербург для беседы. Вызов встревожил меня, но, поразмыслив, я не нашел за собой никакой вины. Готовясь к поездке, я нанес визит московскому городскому голове Михаилу Челнокову, моему лучшему другу в России, чтобы получить от него самую свежую политическую информацию. Затем, уложив чемодан, я отправился на вокзал.

    Хотя я находился в России уже три года, это был, однако, мой первый наезд в Петербург. И точно так же — первая встреча с послом сэром Джорджем Бьюкененом.


    ЦАРЬ И ПОСОЛ

    ...ПОСЛЕ ТОГО, как я минут двадцать прождал в приемной, мне объявили, что посол освободился. Когда я вошел в длинный кабинет посла, где впоследствии мне пришлось вести столь много бесед, навстречу мне поднялся хрупкого сложения человек с усталым и печальным выражением глаз.

    Вся его манера говорить и вести себя была столь мягкой, что напряжение тотчас покинуло меня и я проговорил с ним целый час, рассказав о своих опасениях и беспокойстве по поводу всей ситуации в целом, о нехватке в русской армии снаряжения и боеприпасов, о подпольной антивоенной пропаганде, о растущем недовольстве правительством со стороны всех классов, о слухах относительно самого трона. Он выказал некоторое удивление.

    — Я полагал, что атмосфера в Москве много здоровее, нежели в Петербурге,— молвил он с  грустью.

    Здесь н.е место рассказывать о деятельности сэра Джорджа Бьюкенена в России, но я бы хотел отдать должное этому человеку. Любой английский политический деятель, находившийся в России в те годы, неминуемо должен был стать объектом критики, которая всегда следует за неудачами. А в глазах Англии крушение России (т. е. российского самодержавия.— Ред.)   в 1917 году было величайшей неудачей. Поэтому сэр Джордж Бьюкенен не избежал нападок. Мне приходилось слышать мнение министров Британской короны, что революции в России можно было бы избежать, будь у нас там более сильный посол...

    Сэр Джордж Бьюкенен был человеком, все инстинкты которого восставали против революции. До ее победы он ни разу не принял ни одного из тех, кто был ответствен за свержение царизма, равно как ни разу ни сам лично, ни через подчиненных ни в коей мере не поощрял их устремления (автор «дипломатично» умалчивает о том, что Д. Бьюкенен во время войны был тесно связан с кадетами и октябристами, затем поддерживал Временное правительство и был близок к А. Керенскому. После победы Октября являлся одним из организаторов антисоветских заговоров. Отозван из России в 1918 году.— Ред.). Он сумел предвидеть надвигающуюся катастрофу и предупреждал российское самодержавие об опасностях, которые, как он видел, ему угрожают. Эту трудную задачу он взял на себя в памятной беседе с императором. Я виделся с ним перед самым его отъездом во дворец. Он сказал мне, что, если император примет его сидя, все обойдется наилучшим образом. Царь принял его стоя.

    Уверенность Уайтхолла, что более сильный посол мог бы предотвратить финальную катастрофу. основывается на фундаментальном невежестве; по части традиций российского самодержавия.

    Для русской аристократии абсолютизм был чем-то большим, нежели даже религия. Это была скала, на которой покоилось ее безмятежное существование. Исходя из своих собственных интересов, русская аристократия готова была рассматривать любую попытку иностранных дипломатов повлиять на царя как покушение на императорскую власть. Кроме того, несмотря на всю свою слабость, и сам император был не так уж легко доступен или подвержен иностранному влиянию — разве что со стороны наиболее тактичных дипломатов.

    Поэтому задача сэра Джорджа Бьюкенена была необычайно трудной. Когда история англо-русских отношений в эти роковые годы будет рассмотрена через призму времени, только тогда будущие поколения осознают, сколь много сделал сэр Бьюкенен для того, чтобы удержать Россию в войне.

    Со мною сэр Джордж был очень любезен. Я вернулся в Москву, весьма довольный  тем,   как   меня   приняли.



    В ПОГОНЕ ЗА «СЕКРЕТАМИ»

    ...Я УКРЕПИЛ свою дружбу с Михаилом Челноковым, московским городским головой, бывшим заместителем председателя Государственной думы. Челноков, великолепный тип московского купца, седобородый, патриархального вида, был незаурядным человеком. Хотя он и был на двадцать лет старше меня, мы стали закадычными друзьями, и именно благодаря ему я не только стал на короткую ногу со всеми московскими политическими лидерами, такими, как князь Львов, Василий Маклаков, Мануйлов, Кокошкин и многие другие, но и получал копии многочисленных секретных резолюций, которые принимались такими органами, как Московская управа, Всероссийский земский союз (во главе которого стоял князь Львов) и Всероссийский союз городов, душою которого был сам Челноков Мне удавалось заполучить в Москве копии секретных резолюций, принимаемых партией кадетов в Петербурге, или таких документов, как письмо Родзянко к премьер-министру, и отсылать их в наше посольство в Петербурге. Эти маленькие победы, естественно, способствовали упрочению за мной репутации «добытчика новостей»: Кроме того, от Львова и Челнокова я регулярно получал самые последние данные о производстве всех видов военного снаряжения.

    ...С фронта в тыл просачивались ужасающие слухи о том, что русские солдаты в окопах вместо винтовок вооружены лишь дубинами.- Ни зрелые мужчины, ни молодые рекруты не в силах были терпеть эту бойню. В таких промышленных центрах, как Иваново-Вознесенск, вспыхивали стачки, которые порой подавлялись ружейным огнем.

    По мере того как на фронте удар следовал за ударом, все более утверждался местный патриотизм. Москва восприняла лозунг, что война не может быть выиграна, покуда не будет покончено с закулисными интригами в столице. С этого момента начинают появляться многочисленные резолюции, требующие создания «правительства доверия». Сначала эти требования были достаточно скромными. Москва была готова принять в качестве законных царских министров людей вроде Кривошеина, Сазонова, Самарина, Щербатова и других, которые не были связаны с политическими партиями в Государственной думе. На этом этапе для царя было бы-несложно сформировать новое правительство, которое удовлетворило бы общественность и при этом не пришлось бы выходить за пределы того круга, из которого он черпал своих советников. Осуществив вовремя несколько реформ, он потерял бы на этом часть, но, возможно, спас бы то целое, которое разочаровавшаяся страна впоследствии взяла силой.

    Однако приближенные царя видели все в ином свете. Они твердили, что любая уступка будет воспринята как роковая слабость и только распалит аппетиты сторонников реформ. Это был аргумент, который всегда неотразимо действовал на императрицу, и в конце концов ответ царя вылился в роспуск думы, отстранение великого князя Николая Николаевича от командования и увольнение Самарина, Щербатова и Джунковского.

    Роспуск думы вызвал стачки и протесты. Но принятие царем на себя верховного главнокомандования оказалось первым шагом на пути к Голгофе. Это была наиболее фатальная из всех глупостей незадачливого Николая II, ибо в роли главнокомандующего он оказался лично ответственным в глазах народа за непрерывную череду поражений.


    КАК АРЕСТОВАЛИ РАСПУТИНА

    УВОЛЬНЕНИЕ с поста Джунковского стало косвенным следствием некоего эпизода, свидетелем которого мне довелось быть самому Однажды вечером я вместе с несколькими гог стями из Англии сидел в .«Яре» — самом фешенебельном ночном ресторане Москвы. Мы смотрели программу варьете в главном зале, как вдруг в одном из отдельных кабинетов разразился дикий скандал. Безумный визг женщин, брань мужчин, звон бьющегося стекла и хлопанье дверей... Метрдотели кинулись наверх. Ресторатор послал за городовым, который всегда дежурил при таких заведениях.

    Скандал не утихал. Официанты и городовые сновали туда-сюда, дружно чесали в затылках и о чем-то шептались. Причиной этого безобразия оказался Распутин — пьяный и распалившийся от похоти, и ни городовые, ни владелец «Яра» не решались его вывести. Городовой протелефонировал в участок, из участка снеслись с полицмейстером Москвы, тот, в свою очередь, доложил Джунковскому, который был товарищем министра внутренних дел и в ведении которого находилась полиция. . Джунковский, бывший генерал, вообще человек твердого характера, приказал немедленно арестовать Распутина, который в конце концов был самым обычным гражданином и даже не священником. Рычащего от злости и сыплющего угрозами Распутина наконец препроводили в ближайший участок.

    Освободили его рано утром на следующий день — по приказу «из высочайших кругов». В тот же день он отбыл в Петербург, а через двадцать четыре часа Джунковский был снят со своего поста. Факт, что император таким вот образом мог принести одного из своих наиболее преданных советников в жертву существу вроде Распутина, был едва ли, не всеми в Москве воспринят как полнейшее доказательство слабости Николая. «Долой самодержавие!» — взывали либералы. Но даже среди реакционеров находились такие, кто говорил: «Если самодержавие должно процветать, то дайте нам хорошего самодержца».
    Это был единственный случай, когда наши с Распутиным пути пересеклись. Время от времени я, однако, видел в доме Челнокова записки, повелевающие ему устроить «подателя сего» на теплое местечко во Всероссийском союзе городов. Всякий раз такая записка была подписана корявыми буквами «Г. Р» — «Григорий Распутин».


    АУДИЕНЦИЯ

    ...В ТУ ЗИМУ мы с женой часто бывали в гостях. Едва ли не всякий день к обеду у нас у самих бывали гости — английские офицеры, генералы, адмиралы, полковники, капитаны, следующие через Москву к месту своей службы в различных русских армиях. Раз в неделю моя жена давала прием и в силу какого-то присущего ей таланта умудрялась делать так, что под нашей крышей мирно соседствовали «волки» и «овцы». Особенно довольной она бывала, когда ей удавалось залучить к себе одного или двух социалистов. К нам шли все—от коменданта Кремля, губернатора, полицмейстера и генералов Московского округа (не все из них хорошо относились к правительству или местным властям) до московских миллионеров, артистов балета, актеров и писателей... Помню, конфликтов никогда не возникало, хотя однажды Саша Кропоткина, дочь старого анархиста князя Кропоткина, едва не поссорилась с графиней Клейнмихель по поводу недостатка «военного духа» в Петербурге. Это смешение «разных русских» шло на пользу и им, и нам. Оно взламывало барьеры и давало нам информацию самого различного характера.

    Январь 1916 года прошел для меня под знаком оптимизма. Обнадеживающим было то, что император в своей ставке в Могилеве принял князя Львова и Челнокова.

    Отношения союза городов и земского союза с царем складывались не очень удачно. Николай II терпеть не мог всякого рода политических резолюций, принимавшихся ими, и поэтому отказывался встречаться с их руководством. Начальник штаба Ставки генерал М. Алексеев, отдавая себе отчет в том, какая гигантская работа ио снабжению армии проводится этими влиятельнейшими общественными организациями, решил восстановить добрые отношения между императором и двумя союзами.

    —   Государь-то, я уверен, вас поддержит,— откровенно заявил он двум * москвичам. — Вся беда в том, что его окружает эта сукина шайка... Подождите здесь.

    Почти тотчас же он возвратился с повелением, чтобы Челноков предстал перед государем...

    Царь стал расспрашивать Челнокова о положении в Москве. Городской голова отвечал, что нет топлива и не хватает продовольствия, поскольку железные дороги управляются дурно, а в этих обстоятельствах бунты в зимние месяцы — вещь вполне возможная. Император ответил, что если народ мерзнет и голодает, то нельзя быть жестоким с ним, коли он проявляет свое недовольство через насилие. И с некоторой подозрительностью осведомился — нет ли здесь преувеличения?

    —   Нет, ваше величество,— ответил Челноков.

    Тогда царь сказал:

    —   Все, что я могу сделать для облегчения сего положения, будет сделано.

    Я получил от Челнокова полный отчет об этой аудиенции, как только он возвратился в Москву. И он, и князь Львов были полны оптимизма. Увы1 Благие надежды, разбуженные этой беседой, оказались попраны. Все продолжалось по-прежнему. От императора требовалось усилие, но он не обладал способностью предвидения, чтобы понять это.

    Предчувствие неизбежной катастрофы становилось все сильнее и сильнее.


    «НЕДОВОЛЬСТВО И РОПОТ» В ДЕРЕВНЯХ   И В ОКОПАХ

    ...РАССКАЗ о следующих нескольких месяцах, ведущих к первой (Февральской) революции,— это хроника почти не ослабевающего пессимизма: поражения на фронте (наступление армии Брусилова на австро-венгерском фронте возродило было надежды, но вскоре обмануло ожидания), опустошенность и апатия в официальных кругах в тылу, ставящие в тупик перемещения министров, бессильные заявления думы, нарастающее недовольство и ропот не только в деревнях, но и в окопах.

    В Петербурге и даже в Москве война как-то отошла на второй план. Надвигающийся катаклизм уже был у всех на уме и у всех на языке. Правящие классы считали, что еще можно предупредить императора. Политические резолюции, принимаемые теперь и дворянством, осыпали императора подобно осенним листьям. В этих обращениях не было ничего нелояльного. Они всего-навсего умоляли царя поменять своих советников, заменить их людьми, пользующимися доверием страны. Хотя император осуществлял перестановки с быстротой карточного фокусника (они крайне редко удовлетворяли общественное мнение), он ни разу не сделал этого по требованию какого-нибудь общественного органа. Ибо этот человек, обладавший всеми добродетелями семьянина, но начисто лишенный силы воли, считал себя помазанником божьим. Он мог четырежды поменять свое мнение на протяжении четырех минут, но о том, что он самодержец, не забывал никогда.

    — Что это за разговоры о каком-то доверии народа? — вопрошал он.— Пусть народ ценит мое доверие.

    В течение последних месяцев монархии мое генеральное консульство стало своего рода «почтовым ящиком для жалоб». Все мое время было занято переводом резолюций (у меня в архиве и сегодня хранятся многие из них), а также памфлетов на самых непопулярных членов правительства. Я переводил прозой резолюции. Я перекладывал памфлеты на английский белый стих. И прозу, и стихи я пересылал в посольство.

    И резолюции, и памфлеты составлялись людьми, которые и не помышляли о революции, которые откровенно жаждали лишь более удачливого ведения войны и которые впоследствии отдали бы свою правую руку ради того, чтобы вернуть своего императора или по крайней мере посадить какого-нибудь императора на российский трон.

    Что касается настроений Москвы, то я не преувеличиваю. Я находился едва ли не в ежедневном контакте с людьми, которые позже сформировали Временное правительство после отречения царя,— с князем Львовым, Челноковым, Мануйловым, Авиновым, Маклаковым,. Новиковым, Кокошкиным. Из доверительных бесед я знал, что их приводила в содрогание вставшая перед ними проблема. Эту проблему тонко сформулировал Маклаков, известный русский оратор, впоследствии посол  Временного правительства в Париже, в одной из тех парабол, в которых русские благодаря цензуре так поднаторели. Автомобиль несется вниз по склону холма. Внизу — зияющая пропасть. На переднем сиденье рядом с шофером сидит ваша матушка. Сами вы — на заднем сиденье. Внезапно вы понимаете, что шофер потерял управление машиной. Что вы предпримете?..

    В данном случае попытки решить проблему не предпринималось. Шоферу предоставили свалить свой автомобиль в пропасть.

    С приближением зимы участились визиты в посольство. Однажды мы поехали в Петербург с Челноковым. Я нашел, что атмосфера в Петербурге еще более угнетающа, чём когда-либо прежде. В «Астории» и в «Европе», двух лучших гостиницах столицы, было не протолкнуться — одни офицеры, которым следовало бы быть на фронте. Никто не видел ничего постыдного в том, чтобы найти себе синекуру в тылу. Шампанское лилось рекой. Вместе с тем у меня было ощущение, что всеми владеет апатия. Казалось, приходит конец света. А на улицах тянулись длиннющие очереди бедно одетых мужчин и воинственно настроенных женщин, тщетно ожидающих хлеба. Даже в посольстве все надежды упали до самой низкой отметки. Сам сэр Джордж выглядел усталым и больным.

    С наступлением декабря тон различных антиправительственных резолюций стал более решительным. Социал-демократы и эсеры вели теперь на фабриках активную революционную пропаганду. Приведенные в ярость безумствами Протопопова (бывшего думского либерала, который на посту министра внутренних дел раскрылся как реакционер почище черносотенца), земства и союз городов заклеймили его решение запретить их съезд в секретной резолюции, которая по накалу превосходила все, что они писали раньше. Против императора, правда, там не было ни слова. Однако после длинной преамбулы, в которой со всей силой были подчеркнуты болезни, от которых страдает Россия, следовало заявление, что правительство, ставшее теперь орудием темных сил, ведет Россию к гибели и расшатывает императорский трон.

    Секретным этот документ был лишь в той мере, что его запретили публиковать. Он ходил по рукам в тысячах копий   как на фронте, так и в тылу.



    СПАСАЯ СТАРЫЙ РЕЖИМ...

    РЕЗОЛЮЦИЯ эта была принята как раз накануне рождества. За два дня до конца года был убит Распутин. История эта достаточно хорошо известна, чтобы ее пересказывать. Из троих . участников этого, возможно, ошибочного акта патриотизма я в то время близко знал только великого князя Дмитрия. Все трое — великий князь Дмитрий, князь Феликс Юсупов и Пуришкевич — были сторонника ми старого режима, и свою акцию они совершили, чтобы спасти этот режим. Но в действительности, если посмотреть на дело теперь с высоты истории, она лишь способствовала приближению революции, которая, с точки зрения» непредвзятых наблюдателей, так или иначе была неизбежной.

    Единственным, кто извлек пользу из убийства Распутина, был великий князь Дмитрий. В наказание за участие в покушении его сослали на Кавказ, что позволило ему бежать через Персию, когда разразилась революция.

    Перед тем   как окончательно погаснуть, лампе царизма было суждено мигнуть напоследок, вспыхнув слабым светом надежды. В конце января 1917 года делегация союзников прибыла в Петербург. Целью визита было обеспечить более эффективное сотрудничество между союзниками и освятить победу, которая всегда была на устах французов и англичан и в которую теперь верило так мало русских. Вряд ли когда еще в истории крупных войн так много важных. министров и генералов покидало соответствующие страны с такой безнадежной миссией. Делегация Великобритании была самой многочисленной. Возглавлял ее лорд Милнер, в качестве политических советников его сопровождали лорд Ревелсток и Джордж Клерк, а в качестве военных советников — сэр Генри Уилсон и пять других генералов.

    Я позавтракал с лордом Милнером в Британском посольстве, а днем мы долго беседовали. Он был прекрасно информирован и хранил в памяти множество фактов и цифр. Не думаю, что его интуиция была под стать его знаниям. Но с первого же дня он осознал неэффективность русских и не скрывал своего мнения, что он здесь попросту теряет время. В ответ на его вопросы я откровенно сказал: если не пойти на уступки общественному мнению, неприятностей не избежать. Он вздохнул:

    — Я не говорю, Что вы не правы. Но должен сообщить вам две вещи. Во-первых, насколько я могу судить, общее мнение информированных людей — как союзников, так и русских в Петербурге — сводится к тому, что революции не будет, пока не кончится война. А во-вторых, я не считаю возможными уступки, о которых вы говорите.

    На следующий день я уехал в Москву, а лорд Милнер снова сел за стол переговоров. И пока делегаты обсуждали проблемы и делили военную добычу, у хлебных лавок бушевали толпы, охранка арестовывала рабочих, а в царском окружении испуганные женщины повторяли предсказание Распутина: «Ежели я помру, али вы меня бросите, то через полгода потеряете сына и трон»

    Через неделю лорд Милнер, лорд Ревелсток и Джордж Клерк прибыли в  Москву.  Я  организовал  конфиденциальную вcтречу между князем Львовым и Челноковым, с одной стороны, и лордом Милнером и Джорджем Клерком — с другой. Сам я служил им переводчиком. Князь Львов, поникший и усталый, говорил очень сдержанно. Чтобы не возникло каких-либо сомнений по поводу его взглядов, он заготовил письменный меморандум. Это был пространный документ, но суть его сводилась к тому, что если в позиции императора не произойдет изменений, в стране через три недели вспыхнет революция.

    Через несколько дней делегации отбыли в Англию, Францию и Италию. Не было ни оркестра, ни торжественных проводов. Они уезжали через Мурманск, где их ждал корабль «Килдонан касл». Помня о судьбе Китченера (английский военный министр, направлявшийся в июне 1916 года в Россию на крейсере «Хэмпшир», который подорвался на мине.— Ред.), члены делегаций хранили день и час своего отъезда в тайне, ради соблюдения которой пожертвовали... обувью. По просьбе людей, отвечавших за их безопасность, генералы и министры выставили свои туфли в коридор у дверей своих спален, где они еще долго стояли, хотя их владельцев и след давно простыл.


    САМОДЕРЖАВИЕ ПАЛО

    РАССКАЗЫВАЮТ, что по возвращении в Англию лорд Милнер написал доклад для кабинета. В нем он выразил свое твердое убеждение, что революции не будет. На этом документе не успели просохнуть чернила, как она разразилась.

    Это произошло 12 марта (27 февраля по старому стилю.— Ред.), менее чем через три недели после отъезда делегации союзников. В одну ночь хлебный бунт, такой же, как сотни тех, что имели место на протяжении последних двенадцати месяцев, перерос в революцию. В Москве не было кровопролития. Не осталось никого, кто взялся бы защищать старый режим.

    ...День был холодным. Я вышел на улицу и оказался в людском водовороте. Перед зданием Городской думы собралась толпа, но не было никаких эксцессов. Люди в толпе довольно охотно пропускали меня, но пока я добрался до дверей, мне стало жарко. Я был первым иностранцем, который ступил в московский штаб революции. Комнаты и коридоры думы были заполнены группами охрипших ликующих студентов и забывших о субординации возбужденных солдат. Рядом с молодежью здесь были и седые, согбенные годами мужчины — люди, которые выстрадали ссылку, которые жили в мышиных норах и которые теперь наслаждались часом своего триум: фа. Этот энтузиазм был заразителен.

    Я отыскал Челнокова.

    — Дерусь за себя, Роман Романович (так называли Локкарта его русские знакомые.— Ред.). Социал-революционеры и социал-демократы не хотят, чтобы я оставался городским головой. Но ничего, ничего, я их еще уговорю. Только вот плохо все это, и для войны худо.

    С этими словами он покинул меня и вернулся к словесным баталиям, развернувшимся вовсю. Человек, который вчера   был   слишком революционным для императора, для революции сегодня оказался слишком реакционным.

    Ещё одна сцена этого дня стоит у меня перед глазами. Идя домой, я повстречал на улице Гарри Чарнока. В течение нескольких месяцев он вел переговоры о продаже текстильной мануфактуры Викулы Морозова группе богатых американских предпринимателей. Морозовы с крестьянским упрямством все тянули и тянули—и вот теперь оказалось, что уже слишком поздно. Без лишних слов Чарнок протянул мне листок бумаги. Это была телеграмма от покупателей из Америки, в которой сообщалось, что сделка не состоится. Крупный капитал испугался событий в России.

    Я вышел на Театральную площадь. Там агитаторы-социалисты, в основном студенты и гимназистки, раздавали солдатам антивоенные листовки.

    Это был тревожный и непонятный день.

    Историю революции России описало не одно перо. Она останется темой для историков на все времена. Я не намереваюсь обсуждать ее в деталях, за исключении того, чему сам был свидетелем. В равной мере я не намерен анализировать ее причины или рассуждать о том, что могло бы произойти, если бы Керенский тогда-то сделал то-то, а генерал Иванов — то-то. Мой собственный взгляд на революцию в России можно изложить очень коротко.

    Революция произошла из-за того, что терпение русского народа лопнуло под бременем системы, которая характеризовалась беспрецедентным бессилием и коррупцией. Ни одна другая страна не вынесла бы тех лишений, которые столь долго терпела Россия. Примером коррупции я считаю бесстыдную спекуляцию, которой занимался почти каждый, кто распределял и получал заказы на военные поставки. Совершенно очевидно, что сам император, будучи верховным самодержцем, должен нести ответственность за систему, которая потерпела провал главным образом из-за тех людей (Штюрмер, Протопопов, Распутин), которых он сам выбрал для осуществления контроля над ней.

    «Если бы царь действовал по-иному»; «если бы он был  другим человеком»... Это детские аргументы.

    Важно понять, что с самого начала революция в России была революцией народами первого ее момента ни дума, ни интеллигенция ни в коей мере не контролировали положение. Кроме того, ата_ революция была революцией за землю, за хлеб и за мир и в первую очередь — за мир. Керенский пал именно потому, что он не собирался заключать мир. Ленин пришел к власти именно потому, что обещал прекратить войну.

    Применительно к ситуации в России это такая азбучная истина, что только тяжесть нашего собственного положения на Западе может извинить глупость разных наших планов, вроде нелепой затеи с высадкой экспедиционного корпуса в Архангельске. К числу этих глупцов я отношу и себя.

    После Февральской революции я был в России почти 8 месяцев (затем на время Локкарт вернулся в Англию.— Ред.). Для меня это был период депрессии и растерянности,   период новой деятельности, лишенной надежды и веры. Я не был в восторге от старого режима, но мне не потребовалось особых усилий, 'чтобы осознать, как установление нового режима повлияет на войну.

    Революция началась в понедельник. В субботу в своем официальном качестве я смотрел величественный парад революционных войск на Красной площади. Это было внушительное зрелище — тысячи воинов безукоризненно промаршировали, празднуя таким образом только что завоеванную свободу.


    МОЩНЫЙ ПОТОК НЕ ПОВЕРНУТЬ ВСПЯТЬ...

    ЕСЛИ меня чуть было не захватил этот энтузиазм, то рассказы присутствовавших генералов, только что вернувшихся с фронта, быстро внесли необходимые коррективы. Дисциплина в армии исчезла. Солдаты не отдавали больше чести офицерам. Дезертиры тысячами уходили в свои деревни. Плотина, продержавшаяся 300 лет (период правления династии Романовых.— Ред.), была сметена потоком, удержать который нельзя никакими человеческими усилиями, пока он не иссякнет сам. Может быть, это бы и произошло, если бы его искусно направили в менее опасные каналы. Однако союзники действовали по-другому. Они хотели вернуть все на прежние места. Но когда речь идет о времени или о революции, это, к сожалению,   невозможно.

    Через две недели после революции я отправился в Петербург, чтобы встретиться с членами Временного правительства. В кабинете был только один сильный человек—министр юстиции Керенский. Революция сломила моих старых друзей—либералов. Отныне мне надо было искать новых богов.

    Мою первую встречу с Керенским устроил князь Львов. Я получил приглашение на ужин.

    В назначенный чае мои сани остановились перед министерством юстиции. Еще три недели назад здесь строго соблюдался церемониал, установленный прежним режимом. Поднявшись по длинным пролетам лестницы, я вошел в приемную, полную солдат, матросов, судебных чиновников, студентов, гимназисток, рабочих, крестьян. Все терпеливо ждали, как в одной из тех очередей за хлебом, что выстраивались на Литейном проспекте или на Невском. Я пробился сквозь толпу к усталому, загнанному секретарю.

    —  Вы хотите повидать Александра Федоровича Керенского? — спросил он.— Это совершенно невозможно. Он уехал в думу. Приезжайте завтра.
    Тут, за мгновение до того, как на моем лице успело отразиться разочарование, толпа   пришла в движение.

    —  Осади назад, назад,— закричали солдаты.

    Два нервных и очень молодых адъютанта расчистили проход, и вот, сделав десяток энергичных шагов, рядом со мной уже стоял Керенский. Его лицо имело землистый, почти мертвенный оттенок, узкие монгольские глаза смотрели  устало.   Он   говорил резкими рублеными фразами, подчеркивая  значимость сказанного резкими наклонами головы. На нем темный, похожий на лыжный, костюм, надетый поверх черной рубахи русского мастерового. Он взял меня за руку, провел в свои личные апартаменты, и мы сели за длинный стол. Какие-то люди входили и выходили. Похоже было, что на ужин мог заглянуть кто угодно.

    Керенский говорил без умолку. В нарушение постановления правительства на столе стояло вино, но сам хозяин был на строгой диете и пил только молоко. Всего несколько месяцев назад ему удалили пораженную туберкулезом почку, но это нисколько не отразилось на его энергии. Он вкушал первые плоды власти. Уже был недоволен давлением, которое оказывали на него союзники.

    — Как бы понравилось Ллойд Джорджу, если бы какой-нибудь русский взялся поучать его, как следует управлять английским народом?



    ... ПРОДОЛЖЕНИЕ