Главная | Регистрация | Вход
...
Меню сайта
Форма входа
Категории раздела
СРОЧНО ! ВАЖНО ! [0]
ДОСТОЙНО ВНИМАНИЯ [0]
ЭТО ИНТЕРЕСНО МНЕ, МОЖЕТ И ВАМ? [0]
Поиск
Календарь
«  Март 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Наш опрос
Если бы Вы решали судьбу Николая 2
Всего ответов: 74
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Статистика

    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0
    статистика посещений сайта

    ЭЙДЕЛЬМАН.Н

    «Революция сверху» в России.

    Москва. Книга. 1989г. 176с. 70х100/32

    с.93-101


    14 ДЕКАБРЯ


    "Чингис-хан с телеграфом хуже,

    чем Чингис-хан без телеграфа".

    Герцен А.И


    Герцен заметил, что картечь, предназначенная декабристскому каре, вставшему на Сенатской площади, досталась и Петру, вокруг памятника которому выстроились мятежники.

    Праправнуки тех, кто делал "революцию Петра", ровно через 100 лет после смерти этого императора выполнили его завет — просвещаться, достигнув высокой, для Петра почти неизвестной степени этого просвещения. Пушкин тремя годами раньше, в уже цитированных замечаниях о XVIII веке, отыскал для случившегося знаменитую формулу: "Петр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон".

    Иначе говоря, Петр не страшился, что его меншиковы, Румянцевы, Ганнибалы, изучив артиллерию, фортификацию, морское дело и европейские языки, потребуют сразу парламента, свободы слова, самоуправления, наоборот, поначалу просвещение укрепляло самодержавное всевластие; однако проходит 3—4 поколения, и "свобода - неминуемое следствие..."

    Вообще, перечитывая старых публицистов, русских и европейских, поражаешься их крепкой вере в просвещение: в Сибири (первая четверть XVIII века) сосланный за тяжкие уголовные преступления человек был назначен... судьей целого огромного округа только благодаря тому, что умел читать и писать. В ряде книг утверждалось: как только на земле число грамотных превысит число негра-мотных, как только читать и писать будет 51 процент населения, все, наконец, исправится "само собою" и явят-ся счастье, вольность.


    И над отечеством свободы просвещенной

    Взойдет ли наконец прекрасная заря?


    В XX веке теорема, даже скорее аксиома просвещения ("свобода — неминуемое следствие...") была подвергнута тяжким испытаниям: просвещеннейший народ создал с немалым мастерством Дахау и Освенцим; в стране, ликвидирующей безграмотность и быстро выходящей на одно из первых в мире мест по промышленному производству, — Магадан, Куропаты...

    В 1954-м, по данным ЮНЕСКО, процент грамотных на Земле достиг вожделенного (в XVIII—XIX вв.) 51%, а к концу 1980-х как будто приближается к двум третям человечества...

    Впрочем, уже с XVIII века (Жан-Жак Руссо) раздавались иные голоса.

    Лев Толстой любил на разные лады повторять мысль Герцена о том, что "Чингис-хан с телеграфом хуже, чем Чингис-хан без телеграфа".

    "В фантастических романах главное — это было радио. При нем ожидалось счастье человечества. Вот радио есть, а счастья нет" (из "Записных книжек" И.Ильфа).

    Сейчас, когда мы считаем себя мудрее, чем в XVIII веке, хотелось бы все же присоединиться к тем, кто верит: свобода и счастье, конечно, — "неминуемое следствие просвещения"; но только не сразу, не быстро, порою через обходные, попятные, мучительные движения истории.

    Картечь Николая I била в царя-просветителя, начиная, в сущности, оспаривать эту самую аксиому-теорему и доказывая, что счастье откладывается.

    Мятежников наказывали за попытку — в 1820-х повторить по-своему 1720-е.

    За формулу "просвещение — свобода".

    За коллективное уподобление Петру, давящему российскую косность сверху.

    Когда на тайных совещаниях заговорщиков заходил разговор о возможном начале восстания на юге, Пестель решительно возражал, требовал инициативы от северян, петербуржцев, еще и еще раз напоминал, что решающий удар должен быть нанесен там, на Неве, — где находится "средоточие властей".

    После же победы Пестель предлагал, чтобы в течение десяти лет Россией управляло Временное революционное правительство, революционная диктатура, напоминающая якобинскую и обладающая властью не меньшей, чем вчерашняя, императорская. Это правительство, по мысли одного из главных лидеров и теоретиков декабризма, осуществит сверху главные преобразования — освобождение крестьян, реформу армии, суда, экономики (подробности излагались в Пестелевой "Русской правде"); лишь после многолетней чистки и вспашки можно будет, по мнению Пестеля, ввести демократию, конституцию, выборы, на-родное представительство...

    Сотоварищи по Тайному союзу возражали, опасаясь нового деспотизма, нового Бонапарта, даже подозревали самого Пестеля, и он в сердцах говорил, что после победы запрется в монастырь; "да, чтоб вас и оттуда вынесли на руках с торжеством", — пошутил один из друзей.

    В 1825-м планировалась революция сверху, разумеется, поддержанная снизу войсками, но все же куда более "верхняя", чем, скажем, французская. В 1789— 1794 годах главные дела тоже совершались в столице, Париже, но при огромном напоре снизу, уже образовавшемся до революции и нараставшем с первых ее дней. Огромную роль там играли революционные секции Парижа и других городов, отряды Национальной гвардии, городские и крестьянские объединения.

    То самое народное представительство (Генеральные штаты), которое Пестель хотел допустить лишь через десять лет после победы, — оно действовало во Франции еще за несколько месяцев до штурма Бастилии. В ходе событий Генеральные штаты, как известно, переросли в Национальное, Учредительное, наконец, в Законодательное собрание...

    Пестель этот путь отвергал, спорил с Рылеевым и другими заговорщиками, требовавшими созвать Земский собор сразу же после свержения самовластия.

    Вождь Южного общества настаивал, что Россия — не Франция, французских демократических традиций не имеет; что без железной диктатуры царь и его сторонники быстро преуспеют в контрреволюции, причем и неразвитый народ вряд ли разберется, где друзья и где враги: они мистически привязаны к царскому символу; даже в Земском соборе, если он соберется, крестьяне могут поддержать реакцию...

    Одним из поразительных, чудом уцелевщих документов декабризма является письмо Матвея Муравьева-Апостола к брату Сергею от 3 ноября 1824 года. Автор послания, сомневающийся и не верящий в оптимистические прогнозы (сообщенные соратником Пестеля Николаем Лорером), убеждает брата умерить революционный пыл и при этом приводит аргументы, которыми как раз оперировал Пестель, делая совсем иные выводы.

    "И я спрашиваю Вас, дорогой друг, скажите по совести: такими ли машинами возможно привести в движение столь великую инертную массу? Принятый образ действий, на мой взгляд, никуда не годен, не забывайте, что образ действия правительства отличается гораздо большей основательностью. У великих князей в руках дивизии, и им хватило ума, чтобы создать себе креатур. Я уж и не говорю о их брате (Александре I. — Н.Э.), у которого больше сторонников, чем это обыкновенно думают. [...] Мне пи-шут из Петербурга, что царь в восторге от приема, ока-занного ему в тех губерниях, которые он недавно посетил. На большой дороге народ бросался под колеса его коляс-ки, ему приходилось останавливаться, чтобы дать время помешать таким проявлениям восторга. Будущие республиканцы всюду выражали свою любовь, и не подумайте, что это было подстроено исправниками, которые не были об этом осведомлены и не знали, что предпринять. Я знаю это от лица вполне надежного, друг которого участвовал в этой поездке".

    Пестель согласился с тем, что у царей и великих князей дивизии, могучий аппарат ("креатуры"), что народ "кидается в ноги", но из этого отнюдь не следует, что нужно остановиться, подождать, отложить восстание на десятилетия, пока народ "прозреет". Наоборот — взять власть ударом в Петербурге, поддержанным с Юга, захватить в свои руки столь всесильное в России государство и — перехватить те "вожжи", которыми управляются дивизии и миллионные массы.

    Точно так поступали и гвардейцы, свергавшие Петра III, Павла I, однако там почти не думали о благе России, не затевали коренных реформ. Здесь же народу — покорному, "спящему", — новая сильная власть осторожно, сверху поднесет свободы...

    Мы часто повторяем герценовскую формулу, позже одобренную Лениным, о страшной удаленности декабрис-тов от народа; повторяем, порою забывая, что многие лидеры декабризма эту удаленность видели, но не только не стремились ее преодолеть, а даже находили в ней положи-тельную сторону: народ не успеет в революцию вмешаться, не сможет "усложнить" ее задачи, умножить пролитую кровь (как это было во Франции, где прямое участие масс было чревато жестоким террором 1793—1794 гг.).

    Русские дворянские революционеры почти не думали, что будет потом, после того, как они поднесут "изумленным массам" великие свободы.

    " — По вашим словам, — возразил (Бестужеву-Рюми-ну. — Н.Э.) Борисов 2-й, — для избежания кровопролития и удержания порядка народ будет вовсе устранен от участия в перевороте, что революция будет совершенно военная, что одни военные люди приведут и утвердят ее. Кто же назначит членов Временного правления? Ужели одни воен-ные люди примут в этом участие? По какому праву, с чьего согласия и одобрения будет оно управлять десять лет целою Россиею? Что составит его силу и какие ограждения представит в том, что один из членов вашего правления, избранный воинством и поддерживаемый штыками, не похитит самовластия?

    Вопросы Борисова 2-го произвели страшное действие на Бестужева-Рюмина; негодование изобразилось во всех чертах его лица.

    — Как можете вы меня об этом спрашивать? — вскричал он со сверкающими глазами, — мы, которые убьем не-которым образом законного государя, потерпим ли власть похитителей? Никогда! Никогда!

    — Это правда, — сказал Борисов 2-й с притворным хладнокровием и с улыбкою сомнения, — но Юлий Цезарь был убит среди Рима, пораженного его величием и славою, а над убийцами, над пламенными патриотами восторжествовал малодушный Октавий, юноша 18 лет.

    Борисов хотел продолжать, но был прерван другими вопросами, сделанными Бестужеву, о предметах вовсе незначительных..."

    В этом отрывке из записок декабриста Горбачевского все занимательно: и тема спора, и образ "юного Октавия", продленный из давних веков — в будущее, и, наконец, отсутствие у слушателей интереса к теме: они перебивают дискуссию "вопросами о предметах вовсе незначи-тельных".

    Ох уж эти "вовсе незначительные предметы"!..

    Обо всем этом много размышлял, может быть, один Пестель, видевший в диктатуре Временного революционного правления и меч против царей, и узду для масс... Знаменательно, что он расходился с Сергеем Муравьевым-Апостолом, а также с северянами и "Соединенными славянами" даже насчет способов привлечения солдат. Оппоненты Пестеля все же считали необходимым рядовых готовить, кое-что им открывать и объяснять, с ними сближаться. Пестель же полагал, что солдаты в нужный час просто исполнят любой приказ, и раз так — не стоит им "голову морочить": все дело в решимости офицеров!

    Большинство декабристских лидеров сопротивлялось такому подходу: именно это довело Пестеля до отчаяния, даже до порыва — открыться Александру I...

    Однако и те вожди, что стояли за меньшую централизацию и более демократическую революцию, не хотели опираться на "пугачевщину", видели плюсы (пусть и не столь большие, как Пестель) в народной отсталости, неведении насчет планов заговора. Не стоит в этом смысле преувеличивать расхождения между разными течениями декабризма.

    Заметим, например, что Пестель, предлагая республику и десятилетнюю диктатуру, был, вероятно, дальше от революционной практики, чем Никита Муравьев, желавший после победы восстания сохранить монарха, разумеется, конституционного. Не случайно лидер северян сменил

    в своих планах республику на "умеренную монархию" именно после того, как 16 месяцев отбыл вместе с солда-тами на долгих маневрах в Белоруссии: общаясь с ними, Муравьев отчетливо увидел, что народ еще не дорос до республиканских идей; что куда легче будет произвести революцию, в какой-то степени приноравливаясь к народным царистским иллюзиям.

    Пестель левее и абстрактнее.

    Никита Муравьев умереннее, но практичнее.

    Это станет особенно ясным, когда дойдет до дела и окажется, что солдат почти невозможно поднять, казалось бы, понятными, им выгодными экономическими и политическими лозунгами.

    "Долой крепостничество, самодержавие, рекрутчину!": вздрогнут, но не шелохнутся.

    Стоило, однако, провозгласить: "Ура, Константин!", как полки вышли из казарм.

    14 декабря 1825 года в Петербурге произошло первое революционное выступление в России, которое можно отнести к "атаке снизу". Однако и на нем лежал отпечаток предшествующих веков, главных российских особенностей.

    Небуржуазность — поэтому за дело взялись дворяне.

    Сверхцентрализация — поэтому использовался длительный российский опыт "революции сверху", хотя по отношению к трону мятежники были снизу.

    Декабристы клялись фиктивным царским именем и хотели заменить собою самодержавие, выполнив после того его древнюю, но постепенно утраченную функцию — реформы, коренные преобразования сверху!

    Петр просветил, Петр научил, как в России дела дела-ются, — в Петра картечь...

    Мятежники могли, конечно, взять власть — вероятность была, и, полагаем, немалая. Вот тогда захваченный ими госаппарат (как в 1700-х гг. — преображенцами, Семеновцами!) тут же приказал бы всей России разные свободы: конституцию (северяне настаивали на Земском соборе) и отмену крепостного права.

    И что бы после того ни случилось — смуты, монархическая контрреволюция, народное непонимание, борьба партий и группировок, — многое было бы абсолютно необратимо!

    Манифест об отмене крепостного права, а он был заготовлен, декабристы мигом отпечатали бы, разослали по России, и кто смог бы восстановить прежние порядки при всех последующих исторических водоворотах, приливах и отливах.

    А бури загудели бы не слабее, а даже, может, и посильнее, чем в Англии, Франции. Без сомнения, через некоторое время установилась бы диктатура: если уж в более развитых странах явились Кромвель, Наполеон, то у нас явился бы Некто, еще более неограниченный...

    Более подробные догадки, конечно, нецелесообразны; так же как домыслы, кто бы в конце концов пришел к власти ("юный Октавий").

    Впрочем, позднейшая формула Бакунина, пытавшего­ся разглядеть "грядущего жениха" российской истории, вполне обратима и на дела 1825 года: Романов, Пугачев или Пестель?

    Романов: подразумевалось, что диктатор, возможно, коронуется, эксплуатируя стихийный народный монархизм ("Пугачев"), или возьмется за дело, прикрываясь фиктивной особой царских кровей...

    Однако вполне мог бы явиться некто типа Пестеля, генерала Ермолова или "из гражданских лиц"...

    В любом случае русская революция шла бы сначала -куда больше, чем на Западе, — сверху вниз, пока не встретилась бы с проснувшимися, организующимися массами...

    Не сбылось.

    Народ же (как показали недавние исследования М.А.Рахматуллина) повсеместно радовался, что царь (по крестьянским понятиям источник добра) 14 декабря в Петербурге побил дворян (разумеется, "носителей зла") и, стало быть, вскоре выйдет свобода, дарованная свыше!

    Когда же этого не произошло и по всем церковным приходам прокричали манифест Николая I о покорности властям и помещикам, народ быстро определил, что этот царь фальшивый, "самозваный", и стал ждать, искать настоящего монарха, которого, естественно, заподозрили в Константине (после чего несколько лже-Константинов явились на сцену!).

    Меж тем наступало долгое время, удлиненное общим ускорением истории в XIX веке, обилием событий, происходящих каждый год.